Том 2

Подошли Лена и капитан Новиков, их фигуры проступили над бруствером среди звездной темени ночи.

— Леночка, дайте руку. Упасть можно, — приветливо сказал Овчинников, поставив ногу на бруствер. — Прошу вас, Леночка. Спасибо, что пришли.

Она протянула руку, и он особо значительно стиснул ее узкую, влажную кисть своими грубо-сильными, в мозолях пальцами, помог сойти на позицию. Когда сходила она, вес ее тела, ее движения доверчиво передались на руку Овчинникова, и, внезапно задохнувшись, он почувствовал в этом прикосновении иной, обещающий смысл.

— Связь с Ладьей проложил? — спросил Новиков.

Овчинников, накидывая на плечи шинель, быстро ответил:

— Будет связь. В землянку прошу, товарищ капитан. И вас, Лена… Всем продолжать работать. Возьмите мою лопату, Лягалов.

Новиков не удивился тому, что сам командир взвода вместе с расчетом копал огневую, — хорошо знал самолюбивого лейтенанта, тот не привык сидеть и ждать: окапывался всегда первым и первым докладывал о готовности огня.

Когда влезли в свежевырытый блиндаж, крепко пахнущий сыростью, и, загородив вход плащ-палаткой, сели на солому, Новиков, чиркая зажигалкой, прикуривая, внимательно посмотрел на Овчинникова, сказал:

— К рассвету ты должен вкопаться в землю и замаскироваться так, чтобы тебя в упор не было видно.

— Знаю, — отрезал Овчинников, тоже прикуривая.

Помолчали.

— Скажите, разве в дивизионе не знали, что здесь минное поле? — спросила Лена сердито, улавливая от загоравшихся огоньков папирос пристальный взгляд Овчинникова.

— Дайте папиросу, заснули, товарищ лейтенант? — сказала она, обращаясь к нему, — этот устремленный его взгляд беспокоил ее.

Овчинников встрепенулся, папироса осветила его крючковатый нос, край худощавой щеки, он вдруг заговорил игривым голосом:

— Разведчики научили? Не идет курить вам. Я лично курящих девушек не уважаю. Духи, одеколон — другое дело. Для вас обещаю. После первого боя.

И, ревниво покосившись в сторону молчавшего Новикова, протянул ей папиросу, зажег спичку. Лена не без насмешливого вызова задула огонь, сказала:

— Спасибо. У меня есть прекрасные французские духи. Разведчики подарили. Но лучше бы вместо них побольше соломы в блиндаж. Разрешите, я распоряжусь, товарищ лейтенант? — И, отдернув плащ-палатку, вышла.

— Чего это она? — Овчинников уязвленно хмыкнул. — Хитрый, скажи, орешек! Эх, после войны жена бы была, королева в постели! — проговорил он преувеличенно откровенно и добавил снисходительно: — Хороша, капитан!

Разговором этим, видимо, он хотел показать Новикову, что дела его с Леной зашли далеко, достигли того естественного положения сблизившихся людей, когда он может уже таким тоном говорить о ней.

Однако Новиков сказал не то, что ожидал от него Овчинников:

— Запомни, твои орудия примут первый удар. Шоссе — на твою ответственность. Но рассчитывай на круговой сектор обстрела.

— Знаю.

— Минные поля саперы разминировать не будут. Наоборот, саперы минируют котловину перед твоими орудиями. Вокруг тебя везде мины: и наши и немецкие. Если немцы двинут на тебя, они застрянут на этих полях. Ясно?

— Знаю.

— Что знаешь?

— Ловушка, значит? — недоверчиво произнес Овчинников.

— Какая? — Новиков усмехнулся. — Просто воюем на нейтральной полосе. Пусть твои связисты свяжутся с саперами, те отметят проход к высоте в минных полях.

— Знаю! — снова отсек Овчинников.

Это резкое «знаю» говорилось им обычно из тяжелого самолюбия, говорилось потому, что Новиков по годам был гораздо моложе его и, казалось, жизненно неопытнее, и лишь стечением обстоятельств, невезением объяснял Овчинников то, что не он, Овчинников, лейтенант в двадцать шесть лет, а слишком молодой Новиков командовал батареей.

— Что «знаю»? — миролюбиво спросил Новиков, и по этому тону Овчинников почувствовал его превосходство над собой. — Действуй. И немедленно прокладывай связь с высотой. Счастливо! Желаю увидеть тебя живым!

Новиков поднялся, откинул висевшую над входом плащ-палатку.

Звездная, неестественно тихая ночь, со свежестью, крепостью горного воздуха, с осторожным шелестом трав, влилась в накуренный блиндаж. Блеск крупной звезды синим огнем дрожал, струился над бруствером.

— Молчат и ждут, — проговорил Новиков задумчиво. И спросил не оборачиваясь: — У тебя нет такого чувства, что война скоро кончится? В Венгрии Второй Украинский вышел на Тису. В Югославии наши танки на окраине Белграда. Скоро конец…

Овчинников не пошевелился в глубине блиндажа, там разгорался и гас, подсвечивая его тонкие губы, огонек папиросы.

— Нет, капитан.

Но этот ответ был ложью. Овчинников, как и все остальные, ощущал приближение конца войны и порой в часы затишья испытывал томительное состояние некой растерянности, невнятного беспокойства о чем-то словно бы недоделанном им на войне, что успели сделать Другие.

— Нет! Не думал, — хмуро повторил он, и тотчас Новиков ответил полусерьезно:

— Ну и дурак! Ладно. Пошел.