Том 2

Задыхаясь, он увидел в свете пуль неправдоподобно высокую фигуру Новикова — он почему-то не бежал вверх по скату, а спускался, пьяно покачиваясь, в котловину; отчетливо бросилось в глаза — до фиолетового свечения накаленный ствол автомата и то, что на капитане не было фуражки; трассы летели над его головой, и его рост уменьшался по мере того, как он сбегал в котловину.

— Ремешков? Вы это? Быстрей! — крикнул Новиков не то радостным, не то полувопросительным голосом. — За мной! За мной!.. Ремешков!..

И, выкрикнув это, задержался на секунду, рывком поднял раскаленный автомат, выплеснул куда-то вправо очередь, прикрывая огнем подбегавшего Ремешкова, спросил резко:

— Вы ранены?

— Нет, — просипел Ремешков.

— Впере-ед! К Порохонько! Вверх, впере-ед!..

«Это он за мной вернулся, за мной?» — скользнуло в голове у Ремешкова, и, видя, как Новиков вновь вскинул сверкнувший ствол автомата, он всем телом рванулся к Новикову, навстречу сухому, захлебывающемуся треску очередей, обессиленно прохрипел со слезами, душившими его:

— Товарищ капитан… бегите… Я здесь, я… вас прикрою… товарищ капитан… бегите…

Ядовито светясь, обгоняя друг друга, трассы с визгом махнули над головой Новикова.

— Вперед!..

— Товарищ капитан!..

— Вперед! — крикнул Новиков и круто выругался.

И, ничего не поняв, глотая слезы, Ремешков побежал вверх по пологому скату.

Глава одиннадцатая

Тишина, душная, неспокойная, распростершаяся от ущелья и леса, мертвым пространством окружала позиции Овчинникова. А они не могли уже называться позициями. Там: не раздавались голоса, не вспыхивал огонек зажигалки, прикрытый полой шинели, не звучали шаги в ходах сообщения, не сменялись часовые. Там, в пятидесяти метрах за блиндажом, лежали те, кто еще утром откликался на фамилии, ходил по ходу сообщения, наполняя позиции живым дыханием, крепким запахом табака, солдатской одежды. Эти люди приняли первый танковый удар и умерли.

А в блиндаже еще были живые.

В теплом воздухе, плотно напитанном запахом пота и бинтов, не колебались язычки немецких свечей — тянулись вертикально, фитили в плошках горели слабым огнем.

Ночь вползла на огневую, и в блиндаже все прислушивались, застывшими глазами глядели на языки свечей, ожидая, когда вздрогнут они от стрельбы, — понимали: это вздрагивание плошек будет последним перед тем, как войдут сюда немцы.

Все знали: лишь один человек был там, наверху — в четырех шагах от блиндажа дежурил у пулемета разведчик Горбачев. Он курил (слышно было, как кресел зажигалкой), звучно сплевывал, ругаясь («Гады, что задумали? Куда расползлись все?»), иногда, громко кусая, принимался жевать галету, беззлобно ворча («Обман серый, солому прессуют!»), порой, постукивая каблуком, вполголоса напевал нечто длинное, бесшабашное, вызывавшее у Лены чувство тоски:

Ты не стой, не стой
На горе крутой,
Не целуй меня,
Хулиган такой.
Рыбачок милой,
Дурачок ты мой,
Эх, трим-би-би, эх, трим-би-би…

И когда, оборвав нелепую эту песню, перестав курить, ругаться и сплевывать, он замолкал, сырая гнетущая пустота шуршала в ходе сообщения, глухо обволакивала блиндаж. Тогда затихал, переставал стонать раненный в бедро связист Гусев и удивленно слушал, как всхлипывал, несвязно бормотал в бреду Лягалов, метаясь на нарах.

— Что это он, Лена?

Сержант Сапрыкин, с перебинтованной грудью и животом, от этого неузнаваемо белый, без кровинки в лице, пытался приподняться на руках, переводил взгляд с огоньков плошек на Лену, сидевшую на снарядном ящике, вслушивался в безмолвие наверху.

— Заснул? И петь перестал… Заснет он, возьмут нас тут фрицы ровно кур… Вот парнишку жалко, — и сожалеюще кивал в сторону Гусева.

— Вам не нужно беспокоиться, милый, не думайте об этом, — говорила Лена ласково-успокаивающим шепотом. — Все будет хорошо…

Но она не верила в то, что говорила. Она слишком серьезно понимала, что орудия отрезаны, окружены, что она и Горбачев не смогут долго выдержать здесь вдвоем. И эти наплывы тишины на блиндаж почему-то связывались с бесшумно, как из земли, возникшими фигурами немцев на бруствере. Горбачев не успеет дать очередь, крикнуть…

Маленький пистолет, вынутый из кобуры, лежал, поблескивая, на столе — либо оставленный с целью, либо забытый лейтенантом Овчинниковым. То, что было сделано лейтенантом Овчинниковым, что произошло после его ухода, виделось будто через серую, знойную пыль. Не было сил восстановить в памяти все: были бесконечные пороховые удары в уши, чесночно-ядовитый запах гильз, запах пота, крови, влажных, теплых бинтов. И невыносимо хотелось пить, а потом назойливо, липко, желанием вспомнить что-то, преследовало ощущение вязкой тишины, чувство неясного, незавершенного, тягостной необлегченности.

— Водицы бы, Леночка, глоточек бы… Жжет все…

Лена встала, подошла к нарам.