Том 2

Лягалов уже не всхлипывал, не стонал в бреду, открыл глаза, почти белые от боли; некрасивое, сразу обросшее лицо его было синей бледности, обметанные, тронутые смертью губы почернели, выделялись четко. Он шептал просительно:

— Водицы бы, Леночка… холодной. — И сморщился виновато и жалко. — Или кваску бы… со льда…

— Потерпите немножко… нельзя вам, нельзя. Немножко потерпеть, несколько минут. Пожалуйста… Скоро в медсанбат, там врачи, всё, — убеждающе заговорила Лена, поправляя под головой его сложенную, пропахшую порохом шинель. — Нельзя вам воды, нельзя.

Лягалов облизывал губы, непонимающе остановив белые глаза на наклоненном лице ее: пересиливая себя, он особо внимательно слушал ее голос и нечто другое, что было слышно только ему за этим голосом. И уж очень покорно он перевалил на шинели голову вправо и влево и, глядя в потолок блиндажа, сказал с осмысленной горечью:

— До медсанбата… силов нет…

— Вы будете жить, вам только нужно потерпеть… Потерпеть…

Она зашептала эти вынужденные и нежно-обманчивые слова, что всегда говорят умирающим с надеждой зацепить их за жизнь, что не раз она говорила и другим, смутно чувствуя — эти ложные слова приносят умирающему последние муки. Но она ничего не могла сказать иначе.

Он был тяжело ранен в живот осколками сбоку. Она, перевязывая его, видела страшную рану, знала, что перевязка безнадежна, не нужна, что ни медсанбат, ни врачи не помогут. А он, не видя раны, вероятно, тоже чувствовал это непоправимое, надвигающееся, но гораздо глубже, мучительнее, сильнее, чем остальные, кто еще жил хотя бы маленькой надеждой…

И она поняла это.

Лягалов пытался не то улыбнуться, не то объяснить что-то, чего ни она, ни, может быть, все окружающие не могли знать, чувствовать, понимать, но ничего этого не объяснил, лишь жалко, умоляюще задрожали веки.

— Воды, Леночка… Холодной бы… Поспешать мне.., не дотерплю…

— Хорошо, — беззвучным шепотом проговорила Лена. — Хорошо.

И чуть прикоснулась, провела ладонью по его липкому, жаркому лбу и отошла. Некоторое время с закрытыми глазами, не шевелясь, она стояла спиной к Лягалову возле снарядного ящика, чувствовала, что он терпеливо ждет, потом неуверенно достала чайную ложечку из сумки.. То, что она делала, преодолевая сопротивление разума, не было жестоким обманом себя. Это было последнее, что она могла сделать для него.

«Кажется, это он сказал, что готов воевать двести раз, чтоб только не было женщин на войне, — почему-то вспомнила она, отвинчивая пробку фляжки. — Да, это он сказал тогда ночью».

— Пожалуйста, не двигайтесь, глотайте, — заговорила Лена ласково чужим голосом, садясь у изголовья Лягалова, и налила в ложечку воды. — Сейчас не будет жечь, пройдет… не будет жечь…

Лягалов пил из ложечки, глотая и всхлипывая, тянулся к ней, как ребенок, и она, тихо гладя его покрывшийся испариной лоб, с ужасом думала, что эти ложечки вливали в него глотки смерти. Но все же наполнила последнюю ложечку, зная, что жажда при ранении в живот страшна, люди, мучаясь мыслью о воде, умирают тяжело и медленно.

Она дала ему четыре ложечки, сидела, охлаждая ладонью влажный лоб его, а Лягалов застонал, глаза были закрыты, словно тени неясных мыслей бродили по его прозрачному лицу.

— Знал я, — прошептал он.

— Что? — спросила Лена. — Что?

— Как будто знал я, — Он слабо поднял безжизненную руку на грудь, обессиленно выдохнул: — Здесь вот… В сердце было…

— Что было?

— Приснилось… вчера… — выговорил Лягалов, открывая глаза, полные слез. — Вернулся я… После войны… Ребятишки вокруг. А жена отвернулась, поцеловать… не захотела… А я в ней души не чаял. Красивая… а за меня, урода, пошла… И ребятишки, четверо… Как же это, а? Разве я виноват, что меня… убило? Разве виноват?..

И вдруг беззвучные рыдания искривили некрасивое лицо Лягалова, сотрясли его тело, и он, замычав, отвернулся к стене, захлебываясь внутренними слезами, шепча:

— Это я так… это ничего… Ты меня не слушай, Леночка… Пройдет… Мне бы Порохонько еще увидеть… Я ведь его… уважал…

Лена молчала.

Вот тебе и герцогиня польская, шут ее возьми, — закряхтев, произнес Сапрыкин.

Он слушал Лягалова, приподнявшись на локтях, свет падал на седые виски; когда же донеслись звуки, похожие на сдавленные стоны, проговорил успокоительно:

— Порохонько тоже любил тебя, Лягалов… Конечно, остер на язык… А так добрый он человек. — И хмуро покосился в сторону Гусева. — Вон и Гусев чего-то заговариваться стал. Плохо, что ль, ему, Елена? Лопочет чегой-то мальчонка.

Гусев лежал, укрытый шинелью до подбородка, молоденькое, почти ребячье лицо его заострилось, моталось из стороны в сторону. Он бормотал, задыхаясь:

— Я связист Гусев, а остальные… убитые… Овчинникова нет, одни убитые… Снарядов пять штук… А мне постели на диване, мама… В шкафу простыни-то… в шкафу…

Осторожно положив флягу и ложечку на стол, Лена отогнула воротник шинели, корябавший Гусеву подбородок, выжидая, посмотрела на пожилого, спокойного, все понимающего Сапрыкина, а тот глядел на нее устало, сочувственно, и что-то догадливое замечала она в его глазах.