Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

Чей-то бас зовет ее по имени. Она вздрагивает, оборачивается. Это мама зовет пить кофе. Фрейлейн улыбается дрожащими губами. О да, с удовольствием! Она так любит пить кофе вдвоем с мама. И никого ей больше не надо! Никого!

— Надругались над нами! Обидели нас! — тихо шуршат ее розовое платье и голубой бант. — Ну, делать нечего, идем кофе пить.

* * *

Ольга Андреевна выдвинула кресло на самое видное место. Пусть все дуры лопнут!

Кресло низкое, сидеть в нем неловко. Модный корсет подпирает живот вверх, а тот стремится занять отведенное ему природой место, и Ольга Андреевна, томно улыбаясь крашеными губами, тоскливо прислушивается к этой борьбе живота с корсетом.

— Дура! Дура! Старая баба! — волнуется живот. — Напилась бы горяченького кофейку со сливочками да с крендельками сдобными, да соснула бы на диванчике полчасика. И кого ты корсетом удивишь, — старая рожа, ведь тебе шестой десяток идет.

— Подбодрись! Подбодрись, нечего! — подпирал корсет. — Патти в семьдесят лет замуж за барона вышла, Нинон де-Ланкло собственного внука погубила. Успеешь в могиле належаться.

— Во-первых, на что нам Паттин барон, — не сдавался живот, — когда у нас законный Илья Петрович есть? А в могиле, матушка, кофею ни за какие деньги не достанешь. Все равно.

— Здравствуйте, Ольга Андреевна! — кланяется знакомый. — Да вы никак вздремнули?

Ольга Андреевна улыбается, складывает губки бантиком, грозит пальчиком.

— Ишь, растряслась! — ворчит живот.

— Браво, браво! Побольше темперамента! — поскрипывает корсет.

— Ах, вы, шалун! Да как вы смеете говорить, что я сплю! Вот я вас за ушко! Хе-хе-хе!

— Да что же тут особенного в нашем возрасте? Очень даже кстати после обеда всхрапнуть. Дома-то, небось, спите?

Глаза Ольги Андреевны делаются злыми и острыми, но губы игриво улыбаются, потому что все должны видеть, что у Ольги Андреевны какой-то интересный и пикантный разговор.

— Ай! Какой вы злой! Ай-ай-ай! Вот я вас за ушко!

— Дождалась дура, что старухой назвали! — ворчит живот.

— Валяй, валяй! — раззадоривает корсет. — Разговора вашего никто не слышит, и всякому покажется, что за тобой ухаживают. По крайней мере, не станут говорить, что Ольга Андреевна в этом году никаким успехом не пользовалась.

— До приятного свидания! — раскланивается собеседник.

Ольга Андреевна встрепенулась, только бы не ушел так скоро.

— Подождите, я хотела вам сказать… Как здоровье вашей жены?

— Благодарю вас. Сегодня как раз получил письмо.

— Хе-хе! Она и не подозревает, что вы тут шалите!

Она снова лукаво грозит пальчиком, но он, удивленно взглянув на нее, отходит прочь.

— Ушел, ушел! — с тоскливой злобой шепчет Ольга Андреевна. — Кривуля несчастный! Ну кому ты нужен, мочальная борода, идиот собачий. Туда же и фамилия хороша: Купыркин!

— Купыркин-то Купыркин, а все-таки ушел! — злорадствует живот.

И Ольга Андреевна вдруг вся отяжелела, распустила губы и, крякнув, поднялась с кресла.

— Пойду, отдохну,

Из толпы кто-то кивнул ей.

— Анна Михайловна!

И снова губы подтянуты, глаза лукаво прищурены, корсет торжествует победу.

— Анна Михайловна! Вы еще остаетесь? А я домой. Кое-кто (тонкая улыбка) обещал заглянуть. И кроме того, скажу откровенно: боялась, что этот Купыркин опять привяжется!

— А разве он так за вами ухаживает?

— Ах, ужас! Прямо прохода не дает. Женатый человек. Возмутительно.

Она вся розовеет, и уши ее с восторженным удивлением слушают, что говорит рот.

Потом отходит бодрой, молодой походкой и на протяжении десяти шагов верит себе.

Но вот в смутной тревоге, точно почувствовав какой-то обман, она приостанавливается и вдруг с сердитым и обиженным лицом начинает спускаться с террасы, грузно и откровенно по-старушечьи нащупывая ступеньки одной ногой.

— В деревню поезжай, старая дура! В деревню — грибы солить да варенье варить! Ду-у-ра!

Дамы

Большая, светлая, полукруглая комната.

У стены на колоннах желтые астры. Всегда желтые, всегда астры.

Может быть, живые, а может быть, и искусственные — никто этим не интересуется.

Курортные цветы, как и цветы, украшающие столы ресторанов и вестибюли гостиниц, всегда какие-то загадочные. Ни живые, ни мертвые. Каждый их видит и чувствует, какими хочет.

В полукруглой комнате расставлены в живописном беспорядке соломенные кресла. На креслах подушки. На подушках дамы.

Дамы всевозможных возрастов, национальностей и наружностей.

Немки, польки, француженки, англичанки, еврейки, русские, румынки.

Носатые, курносые, черные, белые, худые, толстые.

Старые, ни то ни се и молодые.

Несмотря на все разнообразие своих внешних качеств, выражение лица у них у всех совершенно одинаковое, — сосредоточенное и вдумчивое, точно они прислушиваются к чему-то очень важному.

Это потому, что занятие, которому они предаются, очень важно: они потеют.

Ни в каком другом месте огромного земного шара не существует подобного занятия, только в курорте. И придается ему такое серьезное значение, какое вряд ли сможет вызвать какое-нибудь крупное общественное событие.

Дамам томно, душно.

Они молчат.

Только глаза, блеснув белками, изредка поворачиваются.

Проходит минут пять, десять, двенадцать.