Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

— Ага, — думает подрядчик. — Значит, надо ж дать.

И даст, сколько нужно.

Придет во второй раз.

— Ну что? Как?

Чиновник подумает и скажет внушительно:

— Придется доложить.

— Ага! — подумает подрядчик. — Значит, мало дал.

И доложит, сколько не хватало.

Чиновник просветлеет и скажет умиротворенно:

— Ну вот теперь все в порядке.

И дело будет сделано.

Это, конечно, анекдот. На деле бывало еще проще: повернется чиновник к подрядчику спиной и поиграет пальцами.

Словом, просто и мило, и даже весело.

Теперь не то.

Когда пошло мое дело, мне сразу сказали, что нужно этому самому Байрону взятку дать.

Пришел я к нему в самом деловом настроении. Думаю только об одном, что ему предложить: сразу ли заплатить или в деле заинтересовать. Если сразу заплатить — это очень человека вдохновляет. Если заинтересовать — дает ему продолжительную энергию. Тут, значит, нужно предварительно ознакомиться с психологией данного взяточника. Если он рохля, человек инертный, которого трудно понять и сдвинуть с места, тогда нужно взбодрить его немедленно хорошим кушем. Это его сразу поставит на рельсы а там уж он пойдет.

Если же он человек расчетливый и работящий, то, дав ему деньги сразу, только поколеблете в нем доверие к вам и к вашему делу.

Вот, погруженный в эти самые размышления, и прихожу я к Байрону.

А он сидит, бледный, вдохновенный, и читает «Песнь Песней».

Посмотрел на меня и прочел:

— «Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя».

Я сел — дожидаюсь, пусть сам заговорит. А он опять посмотрел и говорит:

— «Мирровый пучек, возлюбленный мой, у меня у грудей моих пребывает».

«Нет, — думаю, — придется его сразу кушем взбодрить». Однако жду, пусть сам заговорит.

Помолчали. Наконец, он вздохнул и сказал:

— Как вы думаете, — я давно хотел спросить у вас…

— Начинается! Начинается! — встрепенулся я.

— Хотел спросить: не был ли Соломон предчувствием Ницше?

— Чего-с?

— Я, например, считаю руны о Валкирии, во всех их разногранностях, только предчувствием ибсеновской женщины положительного типа, всякой, как таковой.

— Н-да, — отвечаю, — разумеется.

А у самого сердце захолонуло.

«А ну, — думаю, — как мне наврали, да он взяток совсем не берет».

И пошло с тех пор мое мучение; хожу целые дни и гадаю, как Маргарита на цветке ромашки: берет — не берет, берет — не берет…

А он меня, между тем, стал Гамсуном донимать.

Раз даже нарочно заехал ко мне справиться, понимал ли я когда-нибудь запах снега.

Истомил меня вконец. Уж хотел, было, бросить все и искать других путей. Вдруг, в один прекрасный день, приезжает он ко мне какой-то взвинченный, глаза сверкают.

Еще из передней кричит:

— Разве литература учит нас? Нас учит жизнь, а не литература.

Потом попросил коньяку и сказал:

— Как вы думаете: имеют ли право великие люди на пути к высоким целям останавливаться перед маленькими гадостями?

Я молчу, слушаю.

— Например, представьте себе следующее: я могу оказать гигантскую услугу всему человечеству, если достигну своей цели, но для этого мне надо взять взятку в двадцать тысяч и быть заинтересованным в деле, как участник, в пятнадцати процентах. Неужели же я должен отказаться от этого?

— Это вы, — кричу я, — да вы прямо морального права на это не имеете. Даже если бы вам дали только двенадцать тысяч вперед, и то, по-моему, долг перед человечеством…

— Нет, двенадцать — это мало! — вдохновенно воскликнул он. — Не меньше семнадцати.

— Лучше увеличить процент участия в деле, — это будет удобнее… для человечества…

Торговались мы с ним долго и смачно. Наконец, сошлись.

Пряча выторгованные деньги в бумажник, украшенный головой химеры с церкви Notre-Dame, он выпрямился во весь рост, и вдохновенно-томное лицо его так походило в эту минуту на лицо Байрона, что мне даже как-то неловко стало.

На другой день, встретив меня в министерстве, он уже весь был поглощен вопросом о дунканизме и далькрозизме, и я, глядя на него, думал:

— Какой нелепый сон приснился мне вчера! Будто пришел ко мне сам Байрон, выторговал у меня лишний процент и взял взятку спокойно и деловито, как пчела с медоносно цветущего злака.

И как же это так было, когда этого не может быть?

Ораторы

Кто-то выдумал, будто русские не любят говорить речи. На Западе, мол, где так развита общественная жизнь, каждый гражданин — прирожденный оратор.

Увы! Это — неправда. Русский человек очень любит говорить — не разговаривать, а именно говорить, а чтобы другие слушали.

Позовите какого-нибудь маляра, столяра, обойщика, спросите у него что-нибудь самое простое.

— Сколько, голубчик, возьмете вы с меня, чтобы приклеить эту сломанную ножку?

Если вы думаете, что он вам ответит цифрой, вы очень ошибаетесь.

Он заложит руку за борт пиджака, повернется в профиль или в три четверти — как выгоднее для его красоты, — и начнет громко, веско, с красивыми модуляциями, повышениями и понижениями, следующую речь: