Том 2. Лорд Тилбери и другие

— Нет, нет, что вы! Благодарность за услугу.

— На дежурстве, — строго сказал сержант, — я услуг не оказываю. Я служу только закону.

— Законник, однако! Чушь какая-то.

— Что?!

— Вы слышали.

— Да, слышал, и вправе арестовать вас за оскорбление.

— Я вас не оскорблял. Я оскорблял закон, не вы его выдумали.

— Я ему служу.

— Оно и видно.

— Мне не нравится ваш тон. Могу арестовать за бродяжничество.

— Это кто бродяга?

— Вы. Вам негде ночевать.

— Из-за вас. Простите, я опять закрою лицо руками.

Воцарилось молчание. Сержант обиженно штамповал бумаги, Джерри через несколько секунд закурил сигарету. Вдруг он вскрикнул, да так, что сержант поставил печать на собственный палец.

— Есть! Вот, смотрите. Вам нужны двадцать франков. В бумажнике — тысяча двести двадцать. Теперь перепишем эту штуку, ставим «1200», двадцать берем. Так? Согласны?

Сержант пососал опечатанный палец.

— Переписываем? Здесь же подпись и печать!

— Ничего. Снова поставим.

— У меня больше нет копирки.

— Есть, есть. Вон лежит.

— Но…

— Рискните. Как говорится, «De l'audace, et encore de l’audace, et toujours de l'audace».[45]

Сержант подумал и встал.

— Пойду, спрошу разрешения, — сказал он. — Нужна официальная санкция.

И прошествовал в дверь, которая вела к секретарю.

2

Секретарь был суетливый, маленький, в очках, с отвислыми усами. Он раздраженно взглянул на дверь, сердясь, вероятно, потому, что ему помешали беседовать с очень хорошенькой девушкой. Вошла она только что, и секретарю понравились ее подвижность, стройность, легкость, вздернутый носик, яркие карие глаза.

Понравились они и сержанту, и в его, скажем так, уме пронеслась неприятная мысль: «Везет же людям!» Секретарь, видите ли, беседует с такими девицами, а он — со всякими нахалами, которые не почитают французских законов. Но, вспомнив, что он пришел по делу, несчастный подавил жалость к себе.

— Простите, что помешал, — сказал он. — Комиссара нет, — а надо уточнить одну штуку. Вот, вы послали ко мне молодого человека, который с бумажником.

— А, да. Такой англичанин, Жераль Шу-Смит, из газеты.

— Шу-Смит, Жераль, — уточнил страж закона.

Девушка, подмазывавшая губы, опустила помаду и спросила:

— Шу-Смит?

— Да, мадемуазель.

— Не может быть. Таких фамилий не бывает.

— Простите, у меня записано. Он мне сам сказал.

Девушка взглянула на бумажку и немного подумала.

— А, Шусмит!

— Я и говорю, мадемуазель, Шу-Смит.

— А еще Джеральд. Ах ты, черт! Он большой? Ну, крупный? Могучий?

— Да, мадемуазель, корпулентный.

— И такой, вроде овцы?

Сержант это обдумал, усомнившись, что можно сравнить с самой овцой того, кто непочтителен к закону, и отвечал:

— Несдержан, мадемуазель, легкомыслен, но вообще — покладист.

— И еще из газеты. Конечно, тот. Два года назад мы плыли с ним в Европу. Оказалось, что он дружит с моим братом, так что и мы подружились. Он немножко страдал, его в Нью-Йорке уволили. А что он сейчас делает?

— Что-то издает.

— Интересно, что. Наверное, умный еженедельник. С виду не подумаешь, но я догадалась, что он — очень ученый.

— Неужели, мадемуазель?

— Да, ученый. Знает живопись, литературу, и вообще. Писал в «Нью Стейтсмен», сами понимаете.

— Как не понять, мадемуазель.

— Но не думайте, он не сноб. Он очень хороший, а то бы мой брат с ним не дружил. Я просто хотела сказать, что с виду он — простой, а в глубине — ого!

— Это бывает, мадемуазель.

Тут вмешался секретарь, ощутивший, что его оттирают от блестящей, истинно салонной беседы.

— Вы хотели со мной посоветоваться, — сказал он сержанту, и тот уловил обиду, но не покраснел, ибо и так был потемнее черешни, зато чуть-чуть задрожал, словно пудинг под ветром.

— Да, месье. Тут такой вопрос. Если утерян предмет, содержащий некую сумму, дозволительно ли оплатить марки для письменного заявления из упомянутой суммы, содержащейся в предмете?

— У этого Шу-Смита нет денег?

— Вот именно, мсье. Наличность его в предмете, иными словами — в бумажнике (один, коричневый, крокодиловый, пять с половиной дюймов в длину).

— Тогда — конечно, можно.

— Вправе ли я соответственно изменить сумму, указанную в заявлении?

— Меняйте.

— Не одолжите ли два листка копирки?

— С удовольствием.

— Благодарю.

— Сержант, — сказала девушка, когда он направился к двери, — задержите, пожалуйста, Шусмита, пока я тут не управлюсь. Хочу с ним поговорить.

— Постараюсь, мадемуазель.

После его ухода секретарь обернулся к ней.

— Итак, мадемуазель, — спросил он, — чем могу быть полезен? Может быть, будем говорить по-английски? Я говорю свободно.

— Да, давайте. Я два года в Париже, а все-таки как-то легче. Когда вы говорите по-английски, вам тоже надоедает?

— Нет, мадемуазель. Не изложите ли вы свое дело? Вы что-то потеряли?

— Да, я…

— Минуточку, все — по порядку. Имя, фамилия?

— Кэй Кристофер.

— Кристофер, Кэ. Что означает эта буква?

— Ну, вообще-то Кэтрин, но меня всегда зовут Кэй. Не «Кэ», а «Кэй». Так бывает в Америке.

— Вы американка?

— Да.

— Служите в Париже или просто живете?

— Служу, в «Нью-Йорк Хералд Трибьюн».

— Чрезвычайно почтенная газета. Читаю ради языка. Что ж вы потеряли?

— Брата.

Секретарь заморгал.