Том 2. Машины и волки

«Ванька Петушков сегодня запел песни!»

«Дунька-Лимонадка родила двоих сразу!»

…Эти места имели все, чтобы не быть той поэзией, которую столетьями считали подлинной…

И – ночь.

«Пучин во хребте» – эпиграф. –

Ночь – июльская, черная, в куриной слепоте, в лопухах, в крапиве, – надо было бы скрипеть кузнечикам, но на этой земле, убитой нефтью и железными опилками, не росла крапива. Сверхурочная смена – на фронт! бить врага и разруху! – работала до одиннадцати, и в одиннадцать уходили рабочие – по сходням в заборе, где меняются бляхи, на волю, и рабочие шли очень поспешно, веселый народ, с прибаутками, в поле, чтоб докашивать недокошенные травы, чтоб не спать на страде ночей, и уборщицы – из Чанок, с Зиновьевых гор – с завода за реку в туманы – понесли смешки, частушки, сладкие свои девичьи радости.

Там, за рекой, у реки – кочки, болотца, сиротство, нехорошо. В лесу у опушки за Щуровом стоит камень, к нему идут тропки, камень белый, изглоданный, скучный, – к нему ходят – со многих мест, с завода, из города, из деревень – грызть его от зубной боли. Иной раз у камня сидит седенькая монашенка, из Бюрлюковой пустыни, собирает с грызущих милостыню – для Бога. И сосны тут голостволы, такие, когда можно запутаться в трех соснах, – просты, как пословица.

Там с поля виден завод, – трубы, дым, корпуса. Ночью с завода идут в небо огни, чужие огни, очень резкие, видные на десяток верст, – волки этим полем не ходят. И днем и ночью, если прислушаться, слышно, как гудит завод – неземляным гулом, шумом машины, свистками, гудами гудков. И, – это июль иль июнь, – когда дни и травы июньские косятся им, июлем, – впрочем, как и каждые одиннадцать часов вечера, – в сенокосные июлевы ночи, в туманы, за реку – отпускает завод людей, после сверхурочной смены: – за рекой, в тумане, возникают девичьи частушки, уборщицы идут, несут туманом с завода себя, свою молодость, тайные смешки. Если это июль – значит, где-то в тумане на лугу, вот тут, под заводом, под городом, за рельсами железных дорог – здесь на лугу пасет табун в ночном Марья-табунщица; к ней девушки ходят гадать по травам, – все расскажет, как укажет трава, как трава шепчет, как ластится, как прилегла. Табун пасется мирно, в Москвереке – русалки, над полями – туманы, холодок, – у Марьи-табунщицы – костер, от костра – мрак, над костром, глазами видно, тает туман, у костра – тулуп, уздечки, ребятишки, тишина и черт. Маша – колени обняла руками, – смотрит в костер, неподвижно, часы, – в глазах отсветы от костра. Лошади едят покойно, ночь, овода не мешают, тихо. Завод сзади, за десяток верст отсюда, кинул неспокойные огни в небо, красные и белые огни, – а тут вот рядом – перейти луг – лес простой, как пословица, и там есть камень, который люди грызут от зубной боли. И там же у камня, на холмике, в соснах – конский могильник, конские валяются кости и черепа, растет папоротник на холмике, – и люди, что грызут камень, обходят могильник стороною, сторонясь.

И тогда у забора, у реки все стихло, только переливали на заводе из одного била в другое печаль да трещали трещотки. Была пятница, банный на заводе день, – и, когда жухлый месяц пошел к полночи, когда все стихло, – раздвинулись в заборе две доски, высунулась оттуда голова, посмотрела кругом, голова была волосата, голова промычала:

– Ну, здеся вы, што ли, – идитя…

Тогда из штабелей откликнулись:

– Здеся, давно годим… Иттить?

– Говорю, – идитя!..

Из штабелей возникли двое – монах и баба. Баба первая пролезла в щель к исчезнувшей голове, монах пролез вторым, так же, как баба, высоко задрав свои юбки. За забором здесь лежал паровозный лом, и неожиданно рос бурьян, и в бурьяне к потайному ходу шла тропа. Голова оказалась рабочим лет под сорок. Рабочий сказал:

– Все кончили, и Митюха лег спать. Идемтя.

– Ломит? – спросил басом монах. – В самом хребте?

Ответила баба:

– Иии, как ломит, прямо не может разогнуться! Ты уж помоги.

– Во хребте ломит?

– Во хребте, – сказал рабочий хмуро.

– Значит, – пучин, либо учин, – по-разному называют. Иные просто говорят – утин, – но это неправильно, – сказал монах.

– Ты потише толкуй-то, – хмуро перебил его мужик.

Они пошли, шли меж цехов, по шпалам, по кучам угля, шли, как воры. Завод замирал на ночь, холодал, отдыхал, лишь на скрещения:! горели фонари, лишь коегде в цехах не стихнул скрип железа и не погаснул свет, чтобы оставить сторожевые огоньки. Трое шли мраком. Они пришли к заводской бане, баня была пуста и открыта. Трое, они ушли в баню и там притворились плотно. Там монах сел на лавку в предбаннике, сказал:

– Поддай пару, Марья, покрепче. А ты, раб божий Иона, лезь на полок, парься крепче!

Мужик стал стаскивать сапоги, хмуро.

Баба сказала в раздумьи:

– Отец, мне раздеваться, што ли? – ты-то будешь снимать што?..

– Нам раздеваться не требуется, – ответил монах. – Только разве намочишься. Сниму на всякий случай рясу. Разуться надо!