Том 2. Машины и волки

Рабочие не любят называть себя рабочими: они зовут себя мастерами или мастеровыми. – На заводе, в машинах, в цехах кукуют кукушки. В каждом цехе – в каждой мастерской – своя кукует кукушка, эти вот Кузьма Иваныч Козауров, Сидор Лаврентьич Лаврентьев, еще, – они обыкновенны, как каждый мастеровой. «У Кузьмы Иваныча Козаурова – жилет на красной рубашке; на носу картофелиной и лохматом, как щека, – очки, привязанные ниточкой; и глаза из-под очков, во мху бороды, – замшалыми зелеными колодцами; – борода сдвинута влево, в ту сторону, куда после еды и в поту утирался Кузьма Иваныч, – и в кустья бороды вставлена трубка; – а когда матерщинил с рабочими Кузьма Иваныч, – тогда из кустьев бороды, из места, куда воткнута трубка, торчали желтые клыки, такие же крепкие и одинокие, как одиноко и крепко, клещом на всю жизнь, засел у себя в дизелесборочном цехе сам Кузьма Иваныч. Дом у Кузьмы Иваныча – на Бобровской слободе, на том самом месте, где стоял дом его деда, пахавшего землю под заводом, – здесь на заводе Кузьма Иваныч родился и умрет, – и за домом Кузьма Иваныч сеет картошку своими руками, как подобает, – а сыновья его, как не подобает, – один – врач, другой – путеец-инженер, и третий – коммунист Андрей – Лебедуха по партии – рабочий. И, как шестьдесят восемь своих лет, Кузьма Иваныч встает с зарей, чай пьет с блюдца – а после завода чай идет пить в трактир, тоже с блюдца (и в революцию, пока не закрылись трактиры, с хлебом, принесенным за пазухой); и ночи дома он спит на сундуке, прикрывшись тулупом. Кузьма Иваныч – малограмотен, когда спрашивают его: – «писать вы умеете?» – он отвечает: «фамелий могу!» – Кузьма Иваныч, клещом в заводе, знает завод так же, как свою каморку дома за кухней, где, за сорок семь лет его жития на заводе, свалено все, что он скопил от завода, всякая рухлядь, и где в шкафу (и вот начинается кукушечье!) лежала среди бумаг его собственная секретная – «СЕМЬЕОМЕТРИЯ-СЕКРЕТ», им изобретенная, им созданная, неизвестно как, им, безграмотным, написанная, – гордость его жизни, такое, что знал он один, что рассказал ему завод и машина – ему одному. Каждый цех, каждую мастерскую он знал, как свою каморку, – мастеров чуждался, – и паровозы «Малет», четырехцилиндровые, звал Афиногенами, – дековыльковые – Митьками, – Ф – Федорами; дизелей – из уважения, должно быть, – он величал – Анатолиями Сергеевичами. – И – вот значительное: инженеры по чертежам и планам собирали дизель, стократно выверенный, – ставили его, чтобы пустить, чтоб ожила машина, – пускали и: – не работал дизель, машина не рождалась. Перепроверяли вновь, вновь разбирали и собирали дизель, – пускали вновь, – но он: не шел, не оживал. Тогда все знали, что надо посылать, сейчас пошлют за Кузьмой Ивановичем Козауровым. Кузьма Иванович всегда в этот час был в цехе у станков. Кузьма Иванович долго не шел, делался глух, отзывался, когда называли его полностью именем, отчеством и фамилией, – и прежде чем пойти к дизелю, отправлялся деловитой походкой домой, брал из шкафчика свою «Семьеометрию-секрет» (только тогда и можно было одним глазом увидеть в этой засаленной тетради каракули, крестики и черточки), – и с «семьеометрией» уже шел к дизелю, понурый, строгий, картофелиной носа вниз; у дизеля он – знающий тайну – говорил:

– Господа анженеры, отойдите от Анатолья Сергеича! –

и тыкал пальцем и глазами в молчащую машину и в свою тетрадь, – он делал это священнодейственно, кругом посматривая волком; он – пальцем, глазами и ключом – хлопотал около машины, у мертвой стали, один, никого не подпуская – – Дизель – гениальная машина – гениальнейшая, которую создал человеческий гений, – это вот здесь в дизеле-сборочном, среди машин, около молчащей стали дизеля, стоял драный старичишка в кудлатой бороде на сторону, в красной – горошком – рубашке из-под жилета, – смотрел болотными глазками сквозь очки, перевязанные ниточкой, – в сосредоточенности одергивал рубашку и поправлял штаны, – и гениальнейшая – машина: –

– шла, – сталь, машина оживала.