Том 2. Налегке

— Чужестранец, тебя обманули. Все здесь знают этого коня. Каждый ребенок, каждый индеец сказал бы тебе, что он бьет задом. На всем Американском материке нет второго такого брыкуна. Это черт, а не лошадь. Ты меня послушай. Я Карри. Старый Карри. Старый Эйб Карри. И вдобавок это настоящий, доподлинный, чистокровный мексиканский одер — прах его возьми! — да еще из самых подлых. Эх ты дурачок! Тебе бы выждать да притаиться — глядишь, и купил бы американского коня и заплатил бы только чуть больше, чем за эту дрянную заграничную рухлядь.

Я ничего не ответил, но про себя решил, что, если похороны брата аукциониста состоятся до моего отъезда из Невады, я отложу все другие удовольствия, чтобы присутствовать на них.

После шестнадцатимильной скачки юный калифорниец и чистокровный мексиканский одер примчались обратно в город, раскидывая хлопья мыла, словно тайфун, который гонит перед собой пенистые брызги, и, перемахнув напоследок через тележку и китайца, бросили якорь у дверей «ранчо».

Как он пыхтел и всхрапывал! Как раздувались и сжимались его красные ноздри, как дико сверкали его глаза! Но покорилось ли царственное животное? Отнюдь нет. Его милость председатель палаты представителей решил, что конь угомонился, и поехал на нем в Капитолий; но неуемный одер первым делом перепрыгнул через груду телеграфных столбов вышиной чуть ли не с церковь, а время, которое он показал на дистанции до Капитолия — одна и три четверти мили, — по сей день остается рекордным. Впрочем, он схитрил — пропустил милю и покрыл только три четверти. Другими словами, он поскакал прямиком по участкам, предпочитая заборы и рвы извилистой дороге; и когда председатель попал в Капитолий, он сказал, что почти весь путь проделал в воздухе, словно ехал на комете.

Вечером председатель палаты воротился пешком — для моциона, — а одра велел привести домой на буксире, привязав его к фуре с кварцем. На другой день я одолжил его письмоводителю палаты для поездки за шесть миль на серебряный рудник Дана, и вечером он точно так же воротился для моциона пешком, а лошадь велел привести. Кому бы я ни одолжил одра, все неизменно возвращались пешком; иной вид моциона, очевидно, был им недоступен. Но я упорно продолжал одалживать его каждому, кто соглашался на это, в надежде, что мерзкая тварь сломает ногу и временный владелец вынужден будет оставить ее себе, или она убьется насмерть и я взыщу с него деньги. Но почему-то с одром никогда ничего не случалось. Он выкидывал такие штуки, какие любой лошади стоили бы жизни, но он был неуязвим. Он ежедневно пускался на эксперименты, которые до тех пор считались немыслимыми, и выходил из них целехонек. Иногда он допускал ошибку, и тогда худо приходилось седоку, но сам он ни разу не пострадал. Разумеется, я пытался продать его, но такая беспримерная наивность не встретила сочувствия. Аукционист вихрем носился на одре по улицам в течение четырех дней, разгоняя народ, нарушая торговлю, калеча детей, и ни разу никто не назвал цену — кроме одного заведомого лодыря без гроша в кармане, которого аукционист подрядил предложить восемнадцать долларов. Люди только посмеивались и мужественно обуздывали свое желание купить мою лошадь, если таковое у них имелось. Засим аукционист предъявил счет, и я снял одра с продажи. После этого мы пробовали обменять его, предлагая отдать в убыток себе за подержанные надгробья, железный лом, брошюры о вреде пьянства — за что угодно. Но владельцы этих товаров держались стойко, и мы опять ретировались. На своего коня я больше не садился. Ходить пешком — достаточный моцион для человека, который, как я, вполне здоров, если не считать переломов, внутренних травм и тому подобного. В конце концов я решил подарить его. Но и это не удалось. Люди говорили, что на Тихоокеанском берегу землетрясения и так всегда под рукой — к чему же обзаводиться собственным? Тогда я прибег к последнему средству — предложил губернатору взять его для бригады. Сначала губернатор весь просиял, но потом помрачнел и сказал, что это будет уж слишком прозрачно.

Тут хозяин конюшни предъявил счет за шестинедельное пребывание у него моего одра: стойло, занимаемое им, — пятнадцать долларов; сено — двести пятьдесят долларов. Чистокровный мексиканский одер съел тонну этого корма, и хозяин конюшни сказал, что он съел бы и сотню тонн, дай ему только волю.

Шутки в сторону — цена на сено в тот год и в начале следующего и в самом деле была двести пятьдесят долларов за тонну. В предыдущий год сено стоило пятьсот золотых долларов тонна, а еще годом раньше была такая нехватка его, что зимой небольшие партии продавали по восемьсот долларов в звонкой монете. О последствиях можно догадаться и без моей подсказки: люди выгоняли свой скот, обрекая его на голодную смерть, и еще до наступления весны долины Игла и Карсона оказались буквально застланы скелетами животных! Любой из старожилов подтвердит мои слова.