Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

XIII

Когда я проснулся от тяжелого, как бы животного сна, который внезапно задавил меня ночью, я не мог сразу вернуться к действительности.

Понемногу мой ум освободился от ночного возбуждения, и действительность предстала холодная, голая, неотразимая. Что было предшествующее отчаяние в сравнении с ужасом, охватившим меня теперь?

Нужно было жить! Это равнялось тому, как будто мне предложили глубокую чашу, сказав: «Если ты хочешь жить сегодня, если ты хочешь жить, нужно выжать в эту чашу всю кровь твоего сердца до последней капли», бесконечное отвращение, брезгливость, ужас поднялись в глубине моего существа. И, тем не менее, нужно было жить; нужно было сегодня же утром принять жизнь! И, кроме того, нужно было действовать.

Сопоставление, которое я мысленно сделал между действительным пробуждением и тем, о котором я накануне мечтал и которое я ждал в Вилле Сиреней усилило мое страдание. «Невозможно, — думал я, — чтобы я согласился на такое положение; это невозможно, чтобы я мог встать, одеться, чтобы я вышел отсюда, увидел бы Джулианну, чтобы я говорил с ней, чтобы я продолжал притворяться перед матерью, чтобы я ждал благоприятного момента для окончательного объяснения, чтобы в этом объяснении я установил условия наших будущих отношений. Это невозможно. Что же тогда? Уничтожить одним ударом, радикально, все, что страдает во мне!.. Освободиться, избежать опасности… Ничего другого не остается». И, разбирая легкость поступка, представляя себе быстроту исполнения, спуск курка, действие пули, последующий за этим мрак, я испытывал во всем теле какое-то страшное напряжение, смешанное тем не менее с ощущением облегчения, почти приятным. «Ничего другого не остается». И несмотря на то, что мучило желание узнать все, я думал с облегчением, что нечего мне теперь будет знать и что самый страх моментально прекратится и все будет кончено.

Я услышал стук в дверь и голос брата:

— Ты еще не встал, Туллио? Можно мне войти?

— Войди, Федерико.

Он вошел.

— Ты знаешь, что уже поздно. Больше девяти часов…

— Я заснул очень поздно, я был очень утомлен.

— Как ты себя чувствуешь?

— Так себе…

— Мать встала. Она сказала мне, что Джулианна чувствует себя довольно хорошо. Хочешь, я раскрою тебе окно. Сегодня чудная погода.

Он раскрыл окно. Волна свежего воздуха хлынула в комнату, шторы надулись как два паруса; вдали виднелась лазурь.

— Ты видишь!

Яркий свет обнаружил на моем лице признаки моего отчаяния; потому что он прибавил:

— Ты тоже был болен эту ночь?

— Мне кажется, у меня была маленькая лихорадка…

Федерико смотрел на меня своими ясными глазами; и в этот момент мне казалось, что на мне вся тяжесть лжи и будущих притворств. О, если бы он знал!

Но, как всегда, его присутствие отогнало от меня охватившую меня низость, кажущаяся энергия, точно после глотка укрепляющего лекарства, вернула мне самоуверенность. Я подумал: «Как бы он себя повел на моем месте?» Мое прошлое, мое воспитание, сама эссенция моей природы отвергали всякую возможность подобного совпадения; по крайней мере, одно можно было сказать наверное: в подобном или другом несчастье, он держал бы себя, как человек сильный и великодушный, он смело встретил бы несчастье, он предпочел бы самого себя принести в жертву, чем жертвовать другим.

— Дай, я пощупаю, — сказал он, — подходя.

И он коснулся ладонью моего лба, послушал мой пульс.

— Кажется, теперь прошло. Но какой неровный у тебя пульс?

— Дай мне встать, Федерико; поздно.

— Сегодня, после полудня, я еду в лес Ассоро. Если хочешь, поедем вместе, я велю оседлать для тебя Орландо. Помнишь ты этот лес? Как жалко, что Джулианна не совсем здорова! А то мы взяли бы ее с собой. Она увидела бы, как горит уголь…

Когда он произносил имя Джулианны, казалось, его голос становился более нежным, более кротким и как бы сказать, более братским. О, если бы он знал!

— До свидания, Туллио. Я отправляюсь на работу. Когда примешься ты мне помогать?

— Сегодня же, завтра, когда ты хочешь…

Он засмеялся.

— Какое рвение! Ну, хорошо: я испытаю тебя. До свидания, Туллио.

Он вышел своей бодрой, легкой поступью, потому что он всегда придерживался изречения написанного на солнечном циферблате: Hora est benefaciendi.

XIV

Было десять часов, когда я вышел из комнаты. Яркий свет апрельского утра, врывавшийся в Бадиолу через раскрытые окна и балконы смущал меня. Как носить маску при таком свете?

Прежде чем войти в комнату Джулианны, я хотел видеть мать.

— Ты поздно встал, — сказала она, увидя меня. — Как ты тебя чувствуешь?

— Хорошо.

— Ты бледен.

— Кажется, у меня была лихорадка сегодня ночью, но теперь прошло.

— Ты видел Джулианну?

— Нет еще.

— Она хотела встать, милая девочка! Она говорит, что больше ничего не чувствует, но у нее такой вид…

— Я иду к ней.

— Не забудь написать доктору. Не слушай Джулианны. Напиши сегодня же.

— Ты сказала ей… что я знаю?

— Да, я сказала ей, что ты знаешь.

— Я иду к ней, мать.