Том 2: Незримая коллекция. Легенды. Роковые мгновения. Звездные часы человечества

Целых двадцать лет блуждает старый, слабый рассудком, плохо одетый мужчина вокруг здания суда в Вашингтоне. Там во всех отделениях знают «генерала» в грязном сюртуке и рваных ботинках, требующего свои миллионы. И все еще находятся адвокаты, авантюристы и жулики, которые выманивают его последнее достояние — пенсию — и впутывают его в новый процесс. Он не хочет денег для себя, он ненавидит золото, которое обратило его в нищего, убило трех сыновей, загубило его жизнь. Он требует лишь справедливости и защищает ее с неотступной горечью маньяка. Он обращается в сенат, обращается в конгресс, он становится гернгутером²⁶ и завещает все свои права общине, которая раздувает это дело, облачает Зутера в смешную генеральскую форму и таскает несчастного, как пугало, из учреждения в учреждение, от делегата к делегату. Это длится двадцать лет, с 1860 до 1880 года, — двадцать отчаянных, нищенских лет. Изо дня в день он осаждает здание конгресса, служит посмешищем для чиновников, забавой для уличных мальчишек; он — владелец богатейшей страны земного шара, он — на чьей земле стоит ежечасно разрастающаяся вторая столица громадного государства. Но надоедливого человека заставляют ждать, и 17 июля 1880 года в послеобеденный час, на лестнице здания конгресса, он умирает от разрыва сердца; тело нищего убирают. Тело нищего, в кармане которого бумага, обеспечивающая ему и его наследникам законное право на самое крупное состояние в мировой истории.

До сих пор никто из наследников Зутера не предъявил права на его наследство. До сих пор город Сан-Франциско и целое государство стоят на чужой земле. До сих пор не восторжествовала справедливость, и только художник Блэз Сандрар закрепил за забытым Иоганном Августом Зутером основное право исключительной судьбы — право на восторженную память последующих поколений.

СМЕРТНЫЙ МИГ

(Достоевский. Петербург, Семеновский плац. 22 декабря 1849 года)

Сонного подняли ночью, поздно, Хрипом команды, лязгом стали,

И по стенам каземата грозно Призраки-тени заплясали.

Длинный и темный ход.

Темным и длинным ходом — вперед. Дверь завизжала, ветра гул,

Небо вверху, мороз, озноб,

И карета ждет — на колесах гроб,

И в гроб его кто-то втолкнул.

Девять бледных, суровых Спутников — тут же, в ряд;

Все в оковах,

Опущен взгляд.

Каждый молчит —

Знает, куда их карета мчит,

Знает, что в повороте колес Жизни и смерти вопрос.

Стоп!

Щелкнула дверь, распахнулся гроб. Цепью в ограду вошли,

И перед взорами их — глухой, Заспанно-тусклый угол земли.

С четырех сторон

В грязной изморози дома Обступили площадь, где снег и тьма.

Эшафот в тумане густом,

Солнца нет,

Лишь на дальнем куполе золотом — Ледяной, кровавый рассвет.

Молча становятся на места;

Офицер читает приговор:

Государственным преступникам — расстрел, Смерть!

Этим словом все сражены,

В ледяное зеркало тишины Бьет оно

Тяжким камнем, слепо, в упор,

И потом

Отзвук падает глухо, темно В морозную тишь, на дно.

Как во сне

Все, что кругом происходит,

Ясно одно: неизбежна смерть.

Подошли, накидывают без слов Белый саван — смертный покров. Спутникам слово прощанья,

Легкий вскрик,

И с горящим взглядом Устами он к распятью приник,

Что священник подносит в немом молчаньи, Потом прикручивают крепко их,

Десятерых,

К столбам, поставленным рядом.

Вот

Торопливо казак идет

Глаза прикрыть повязкой тугою,

И тоща — он знает: в последний раз! —

Перед тем как облечься тьмою,

Обращается взор к клочку земли,

Что маячит смутно вдали:

Отсвет сиянья,

Утра священный восход:

Острого счастья хлынула к сердцу волна…

И, как черная ночь, на глазах пелена.

Но за повязкой

Кровь заструилась, кипит многоцветною сказкой. Взмыла потоком кровь,

Вновь рождая и вновь Образы жизни.

Он сознает:

Все, что погибло, что было,

Миг этот с горькою силой Воссоздает.

Вся жизнь его, как немой укор,

Возникает вновь, струясь в крови:

Бледное детство, в оковах сна,

Мать и отец, и брат, и жена,

Три крохи дружбы, две крохи любви.

Исканье славы и позор, позор!

И дальше, дальше огненный пыл Погибшую юность струит вдоль жил.

Вся жизнь прошла перед ним, пролетела,

Вплоть до минуты,

Когда он стал у столба, опутан.

И у предела

Тяжкая мгла

Облаком душу заволокла.

Миг, —

Чудится, кто-то сквозь боль и тьму Медленным шагом идет к нему,

Ближе, все ближе… приник,

Чудится, руку на сердце ему кладет,

Сердце слабеет… слабеет… вот-вот замрет, — Миг, — и на сердце уж нет руки.

И солдаты

Стали напротив, в один слепительный ряд… Подняты ружья… щелкнули звонко курки… Дробь барабана, раскаты…

Дряхлость тысячелетий таит этот миг.

И неожиданно крик:

— Стой!.

С белым листком Адъютант выходит вперед,

Голос четкий и зычный Тишину могильную рвет:

Государь, в милосердье своем Безграничном,

Отменить изволил расстрел,

Приговор смягчить повелел.

Слово

Странно звучит, и нет в нем смысла живого, Но вот

В жилах кровь начинает снова алеть, Ринулась ввысь и тихо-тихо запела.

Смерть

Нехотя покидает тело,

И глаза, повязку еще храня,

Ощущают отсвет вечного дня.

Потом

Веревки распутываются палачом,

Повязку белую чьи-то руки С висков, пламенеющих от муки,

Сдирают, как с березы пленку коры,

И взор, возникнув вновь из могилы, Неловкий еще, неверный, хилый,