Том 2. Одиночество

«Так, стало быть, что же: сдаться или ждать?.. Чего? Чего ждать? Впереди — ночь, потом голодный день, десятки их, осень, дожди, снег… смерть… Да, смерть. Смерть — так или иначе. Но убить себя можно всегда. Не лучше ли умереть сытым, прижав к груди детей, жену, Митьку?..

Он не смерти боялся. Его пугала встреча с братьями, с Сергеем в особенности. Почему? Этого Сторожев не мог понять. Может быть, потому, что оправдались слова Сергея и вот приходится ломать себя? Облик Матроса вдруг вырос в глазах Сторожева: это был не просто брат, то был человек другой веры, других убеждений — фигура Сергея стала для него символической. В ней он видел мир, который задался целью свалить его, Петра Ивановича, уничтожить его силу, могущество, слово мое, на котором держался он, Сторожев, тысячи, десятки тысяч сторожевых. За этой фигурой Петр Иванович видел народ, который взял землю у Лебяжьего; бедноту, которая будет пахать его землю; людей, которые ищут его в кустах, ждут его смерти, стерегут, стреляют в него, — весь мир, ненавидящий его… И все это воплощалось для Сторожева в исполинской фигуре брата Сергея, поднявшего народ, села, друзей, сломившего силу и дух его, Петра Ивановича.

«Куда бежать от Сергея? Не убежать! Так что же делать? Бог! Где же ты? Научи, куда податься, где спрятаться от людей, от братьев?»

Но поле было пустынно, и молчало небо, и бог не отвечал Сторожеву.

Петр Иванович заснул, проснулся и сразу решил: сдаться.

«Сдаться, сдаться, но прийти в ревком сутки спустя после конца объявленного срока».

«В воскресенье, а не в субботу приду я в Дворики. Все равно за день с больной ногой до села не дойти. Да и пусть знают, не боюсь я их суда».

«Меня расстреляют, — думал он, — но расстреляют сытым. Я увижу семью, людей. А может быть, и помилуют, — мелькнула мысль. — Ну, да все равно!»

«Итак, — думалось Сторожеву, — прощай, земля под Лебяжьим озером! Прощай, Александр Степанович! Слабый ты был человек, обманул ты нас, но пусть земля будет тебе пухом… Как и мне — завтра, послезавтра, скоро…»

В воскресенье к вечеру, почистившись и умывшись в болоте, Сторожев заковылял к селу.

Глава пятнадцатая

1

Раза три-четыре ездил чекист Сергей Полин смотреть трупы «убитого» Антонова, и каждая поездка приносила только разочарование: люди выдавали желаемое за совершившееся — Антонов все еще был жив, и ни одна душа не знала, где он.

Шли дни — ни слуха об Антонове. Иные, уставшие от бесконечных разъездов по глухим селам и деревням, советовали бросить поиски, утверждали, что не такой-де дурак Антонов, чтобы прятаться в пределах губернии… Кто-то утверждал, будто видели его вместе с братом на Украине.

Но были люди, хорошо знавшие Антонова, убежденные в том, что Александр Степанович не ушел с Тамбовщины, что невидимой цепью прикован он к старым и знакомым местам, и как не уходил далеко за границы губернии, когда был в полной силе, так не может уйти и один.

В числе их был Михаил Покалюхин, тамбовский крестьянин, отлично знавший тамбовскую деревню и повадки тамбовского мятежного эсера, тридцатилетний, высокий, ладно скроенный, отчаянной храбрости человек, со смелыми карими глазами, уверенный в себе и своих догадках. Он строил их не на пустом месте, а путем тщательной проверки всей жизни Антонова.

— Он здесь, — утверждал Покалюхин. И хотя многие подсмеивались над фантастической его уверенностью, он оставался верен себе.

И не ошибся.

2

Антонов и Димитрий, подобно диким зверям, бродили на границах Кирсановского и Борисоглебского уездов, хоронились в лесах и у преданных людей.

Много раз Димитрий уговаривал брата уйти с Тамбовщины. Были у них в запасе добротные документы, были верные люди в Саратовской и Воронежской губерниях — до них рукой подать. А оттуда на Запад, туда, где еще не перестали думать о свержении власти Советов.

Антонов неизменно отказывался, а когда ему надоели приставанья брата, в припадке ярости на мелкие куски разорвал документы, которые могли бы спасти его.

На что он надеялся? Чего он ждал?

Бог весть!

Как-то в разговоре с братом сказал:

— Молчи, никуда я не уйду. Я попутного ветра жду. Мне достаточно поднести спичку, чтобы все кругом опять заполыхало.

Димитрий молчал. Он не отходил от брата.

Антонов мало ел, давно бросил мундир, надел потрепанную кожанку, снятые с кого-то синие залоснившиеся галифе и не расставался с оружием: маузер, браунинг, два подсумка, полных патронов.

И карту Тамбовщины таскал с собой. Иной раз часами просиживал над ней, шевеля толстыми губами, водя пальцем по грязному лоскуту, словно бы переживая вновь сражения, которые выигрывал и проигрывал, словно бы готовясь к бою.

Им давали приют: иной раз под угрозой оружия, в других местах встречали как родных. Антонов молчал, благодарил за гостеприимство холодно. А на рассвете уходили они из сел и с хуторов неведомо куда.

Порой ночь заставала их в лесу; порой им домом служил стог сена, сарай на краю утопающего во тьме села или землянка, вырытая неизвестно кем.