Том 2. Последний из удэге

– Трудно сказать, такие штуки скрывают. По памяти прикидываем, кто с германского фронта принес, кто с Красной гвардии, кто раньше имел, охотничал, – думаем, ружьев с двести имеется, – отвечал Бутов.

– Скажи вот что еще, – Сеня откинулся к стенке и привычным жестом, который возникал у него, когда он решал что-нибудь трудное, провел рукой по редким кольцам волос: – Народ с рудника бежит все?

– Много, – неодобрительно сказал Бутов. – А теперь, как узнали про японцев, еще больше побегут.

– Это хорошо, – неожиданно сказал Сеня. – Это очень хорошо!

Бутов удивленно посмотрел на него.

– Как твой новорожденный? – вдруг весь осветившись в улыбке, спросил Сеня.

– Да ведь я еще не видал, говорят – девочка, – сконфузился Бутов. – Через пятые уста узнаю. Говорят – такая же, как у всех людей: по правилам, – Бутов улыбнулся в усы.

Сеня снова откинулся к стенке и посидел так некоторое время, закрыв глаза. Приезд японцев понудил его принять решение о стачке, которое, он знал, не будет хорошо встречено сейчас комитетом. И он невольно оттягивал начало заседания в тайной надежде, что вот-вот будет ответ на письмо, посланное с нарочным в Скобеевку. Но нарочный не приходил.

– Начнем, товарищи, – решительно сказал Сеня, выпростав поджатую ногу, и лицо его приняло обычное – спокойное, грустноватое – выражение. Все, смолкнув, придвинулись ближе к столу; только Сережа остался в углу на табурете.

План Сени сводился к тому, чтобы немедленно начать переброску рабочих с рудника в восставшие села, переброску всех, кто способен носить оружие. И в первый момент самая возможность такого выхода показалась людям оскорбительной: им предлагалось в тяжелую минуту спасти сильных, в том числе и себя, а всю тяжесть последствий того дела, которое они начали, переложить на плечи слабых, прежде всего – детей и женщин.

Некоторое время все неловко и угрюмо молчали.

– Я вот что в толк не возьму, – сказал наконец младший Городовиков, глядя на Сеню своими твердыми глазами. – В сопки? Хорошо. Да всех в сопки не уведешь. А как же с остальными будет?

– А так же будет, как было бы с нами со всеми, – стараясь быть спокойным, но, видимо, волнуясь, отвечал Сеня. – Пока сила есть, бастовать будут. А силы не станет, сдадутся и примут на себя все муки…

– Они же завтра сдадутся, коли мы у них самый хребет вынем! – с едва сдерживаемым возмущением сказал младший Городовиков.

– А по-твоему, лучше сдаться послезавтра, да всем, да с переломанным хребтом? Неужто ж так выгоднее?

– Значит, выгоднее обмануть народ? Так я тебя понимаю? – подрагивая губами, спрашивал Городовиков.

– Обмануть? И что ты, братец ты мой, слова мне говоришь такие? – удивленно и устало сказал Сеня. – Ты мне дельное говори. Точно мы забираем людей в сады райские! Еще день промедления – и мы лучшую силу нашу истинно загубим, в руки врага безоружную предадим ее.

Городовиков замолчал, раздираемый на части противоположными доводами и чувствами, бушевавшими в его душе. И Сене было тоже так тяжело – лучше в гроб лечь.

– А как с теми, что под землей сидят? – угрюмо спросил Яков Бутов, покосившись на отца и сына Городовиковых. Все знали, что в шахте № 1 остался под землей с дядей-забойщиком самый маленький Городовиков, но ни отец, ни брат сейчас не говорили об этом.

– И с семьями как? – сочувственно и робко спросил Филя.

– Как с теми, что под землей сидят? – переспросил Сеня. – Когда выпустят их из-под земли, – а не смогут не выпустить их, – это уж будут люди невиданной закалки: не люди, а кремни. Эти все в сопках будут, поручусь за то. А семьи – это дело тяжелое очень… – Сеня остановился и некоторое время молча и грустно глядел в стол. – Да разве у всех нас нет семей? Разве семьи партизан-мужиков не так же маются?

– А чем вы людей оружите? Тех, что в сопки пойдут? Оружия в сопках у вас нет, – вынув изо рта трубку, вмешался старый Городовиков.

Возникали все новые доводы против Сени. Доводы были так убедительны, что, когда говорил кто-нибудь против Сени, Сереже казалось, что уж во всяком случае правильно, а когда говорил Сеня, казалось, что все-таки прав Сеня.

Филя, Яков Бутов и старший Городовиков постепенно вышли из спора; не мог выйти только Семен Городовиков.

– Вот, доколе ты про эсеров и анархистов молчал, я еще думал, просто жалость да гордость говорят в тебе, – жестковато выговаривал Сеня, – а теперь я вижу, сколь у тебя в голове самой вредной дурости и от кого она в тебе. Ты сам себя раскрыл, кого ты боишься!

– Не в том дело, что я их боюсь, – с обидой в голосе говорил Городовиков, – а в том, что они на рабочем горе капитал себе наживают, а мы вроде трусов выйдем перед ними…

– А ты сумей все разъяснить рабочему человеку! Да и не поверю я, чтобы рабочий человек обвинил в трусости более смелого товарища своего, коли он в сопки пойдет биться насмерть! Рабочие последнее отдадут нам, вот это вернее!

– Правильно! – воскликнул Филя. – Ты пойми: надо, – обратился он к Городовикову, приложив руку к слабой своей груди. – Тебе понятно это? Надо. Об чем нам спорить теперь?