Том 2. Последний из удэге

Он знал, что в его несчастье ему не поможет, даже не подумает о том, что ему хорошо бы помочь, никто из людей – ни Голохвост, ни брат, ни, уж конечно, лесной подрядчик Анкудинов, братнин сосед, в доме которого – единственном богатом, с железной крышей доме в Ивановке – уже закрывали ставни: кто-то гремел болтами. А в бога Боярин так глубоко и прочно не верил, что когда увидел через освещенное, не закрытое еще окно, как старик Анкудинов в чистой белой рубахе, сам длинный и вязкий, как червь, на коленях отбивает поклоны, вознося персты, выставив кривые пятки, – ему захотелось матерно выругаться.

«Хоть бы уж молдаван-то ушел – тогда один конец», – подумал он, проникаясь совершенно непереносимой жалостью к себе.

Подходя к своей неогороженной, стоящей на отлете избушке, он увидел в окне худое, унылое лицо дочери, – она сидела, охватив ладонями щеки, и, как видно, не узнала его. И последняя надежда на то, что все, может, обошлось благополучно, покинула Боярина.

Старуха в черном, выцветшем повойнике ожесточенно стирала со стола, сердито шаркая по столу опухшими руками; сноха собиралась по воду – гремела у двери ведрами. Когда Боярин вошел, она быстро взглянула на него и, выпятив брюхо (она была беременна), не поздоровавшись, вышла из избы. «Ругались, видать…» – с опаской подумал Боярин.

– Ушел молдаван-то? – спросил он, покосившись на ребятишек, сонно разметавшихся на тряпье у печи.

– Тебя дожидаться будет!..

– И брешешь, вот и брешешь! – злобно закричала дочь. – И не ушел он никуда, – сидит у Лиманихи…

– А ты… ладно… И не встревай, и думку ты эту оставь! Не будет ничего этого!.. – горячилась старуха.

Боярин опустился на лавку тут же у двери. Ему сильно хотелось есть, но он не решался попросить, а старуха и не собиралась кормить его, и он с глухим раздражением наблюдал за тем, как она, ссыпав в помои картофельную шелуху, яростно размешивает ее.

«Должно, еще свинью не кормили, ну, дела-а…»

Старуха, боком распахнув дверь, с силой захлопнула ее. «Чух-чух-чу-ух…» – послышался уже за дверью ее резкий, неприятный Боярину голос…

– Батя… – вдруг тихим, дрожащим и плачущим голосом сказала дочь. – Батя!.. – повторила она, подняв к нему свое рябое, длинное, осунувшееся лицо. – Ах, батя, батя!.. – Она упала лицом на лавку и тоненько заплакала. – Батя, батя… – повторяла она, и все ее худое, острое и жалкое тело сотрясалось от рыданий.

Боярин несколько секунд молча глядел на нее, хотел было сказать ей что-то утешительное, но вместо этого из горла его вырвался щенячий сдавленный звук, – он решительным движением сорвал с гвоздя шапку и, не оглянувшись на дочь, вышел из избы.

– Куда ты? – накинулась на него старуха. – И не думай, и не будет ничего этого! – закричала она, поняв, что он идет к Лиманихе. – И не дам я! Я лучше из дому уйду. Я лучше побираться пойду!..

Но Боярин, стараясь не слышать ее слов, уже шагал по деревне.

Злоба на всех людей теснилась в его груди, – он шевелил губами, борода его вздрагивала, он боялся, чтобы кто-нибудь чужой не встретился ему на пути.

II

Хуторянин Митрий Лоза, из обрусевших молдаван, усатенький говорливый мужичок с живыми, хитрыми глазками, весело и жизнерадостно выглядывавшими из-под темно-рыжих кудрей, спадавших ему на самые брови, действительно сидел у Лиманихи. Он гадал ей на картах и, как видно, говорил только что всякие неприличности, так как Лиманиха, еще не очень старая, рыхлая, белотелая женщина, лучшая в селении гадальщица и повитуха, сидела вся красная и, колыхаясь от смеха, отмахивалась от молдавана.

– А-а, пришел? – весело закричал Лоза, увидев Боярина. – А я тебя цельный день ожидаю. Утром зашел, да, говорят, ушел, а я говорю: придет. Да вот все сижу у Лиманихи, си-ижу себе у Лиманихи, га-даю себе на пупе… Нет, нет, нет! – замахал он руками, когда Боярин хотел что-то сказать ему. – Бутылочку – тогда поговорим!.. Тащи бутылочку, мамонька… Ну, как, проводил начальство? Аль ты ноне сам из тех же квасов – делегат чи депутат?

Он вдруг искренне обрадовался этим новым чужим словам, – весь залился смехом, обнажив малиновые десны. Все его щуплое тело как бы само в себе, внутренне, двигалось под рубахой, он щелкал пальцами, шевелил усиками и был так явно весел, хитер в доволен жизнью, что у Боярина сразу отлегло от сердца. «И правда – один конец, а то туда да сюда», – подумал он, оживляясь. А когда Лиманиха принесла самогон и расставила на столе чашечки с невинными незабудками и когда выпили по одной, все дело показалось уже не таким сложным.

– Что ж – лошадь? Жили без лошади, – размышлял он вслух, быстро хмелея и выставляя вывороченное порозовевшее веко. – Только и деньги сейчас, например, какие? Сам знаешь, какие, например, сейчас деньги…

– Навоз, на-воз! – соглашался Лоза, от каждой выпитой чашки становившийся все веселей и подвижней. – Не деньги – навоз, не говори, Гордеевна!.. Да ведь-с, как сказать, не в деньгах счастье!..

Выходило так, что молдаван и не надеялся купить лошадь за деньги.