Том 2. Последний из удэге

После долгих подходов они столковались на том, что вначале нужно оценить лошадь в старых довоенных рублях. Они торговались еще не меньше часа и, хотя добрый артиллерийский конь стоил верных полтораста, с трудом сошлись на шестидесяти, и то при условии, что молдаван сегодня же уведет лошадь, на чем он, незаметно для Боярина, особенно настаивал.

Предстояла самая тяжелая часть дела – определить, в чем должно заключаться приданое, которое они тоже решили исчислить в довоенных рублях и которое молдаван сам обязан был выправить и тайно от жениха доставить в избу Боярина.

Боярин не мог решить этот вопрос без старухи и самой дочери. Но он очень захмелел, и ему казалось, что все так хорошо сладилось, что теперь не только старуха, но любой человек должен ему сочувствовать. Раскрасневшийся Лоза с готовностью прихватил бутылочку, и они вместе отправились к Боярину на дом.

Там уже загасили огонь. Боярин было смутился, но в это время от избы отделилась белая фигура дочери, – она схватила отца за руку.

– Брешут, не спят они, – сказала она прерывистым шепотом. – Ты уж гляди, батя…

Он, храбрясь и сразу поюродивев, отворил дверь.

– Э, вы, тетери-етери, принимай гостей! – с фальшивой развязностью сказал он, стараясь подражать бойкому молдавану.

Сначала никто не отозвался, потом старуха, сердито бормоча, слезла с печи. Дуняша дрожащими пальцами зажгла коптилку. Внучок Федька приподнялся на тряпье, помигал сонными глазенками и, так и не проснувшись, притулился опять к беловолосой девчонке, сладко посапывавшей у печи. Сноха, одетая, лежала на кровати, отвернувшись к стене, – она притворялась спящей.

– Сюда, сюда. – Боярин угловато засуетился. – Дарьюшка, нам бы огурчиков…

– Нет у меня никаких огурчиков, – отрезала старуха.

– Я вот скажу Федору, как ты с конем его управляисси! – завизжала сноха, внезапно срываясь с кровати. – Не твой конь-то, нет такого права!..

– Те-те-те… – залился молдаван. – Ай, молодая!.. Ну и молодая же! – кричал он восхищенно и радостно, забавляясь тем, что все так необычно и ловко получается. – Да я б с такой сто коней нажил!.. – Он хотел ущипнуть ее за бок, – она взвизгнула и ударила его по руке, но он, нисколько не обидевшись, залился еще пуще: – Ай, горяча, ай, горяча!.. Не горюй, рюмочка, сама небось замуж выходила…

– А мы ж до чего ж ладно… сладились… – смущенно сияя, лепетал Боярин.

Дуняша, больше всего боявшаяся, что дело расстроится, и готовая до конца драться за свое счастье, спешно накрывала на стол. Молдаван вдруг сам бросился ей помогать.

– Выпей, мамонька!.. Откушай, красавица!.. – кричал он через минуту, поднося самогон то старухе, то снохе.

Сколько они ни ругались и ни упрямились, торг все-таки начался.

Дуняша называла вещи: рубахи, полотенца, полную постельную справу (она стала вдруг жадной и расчетливой – ей уже мало было одного стеганого одеяла, она требовала и другого, уже лоскутного, заикнулась даже насчет пикейного), – молдаван отмахивался, доказывал, что ничего нельзя достать, потом соглашался на то, что подешевле, но и это оценивал втридорога.

Сноха, бывшая до того главной противницей продажи лошади, незаметно для себя тоже влезла в спор.

– И не бери ты ситцева, Дунька, нехай сатиново… – вставляла она. – Дунька, а новины забыла?..

Боярин в счастливом опьянении только повторял:

– Нет, ты гляди же ж… чтоб ладно было, Митрий Степаныч…

Когда они кончили торговаться, стояла уже черная глухая ночь: в избе было вонько и жарко; все, не исключая беременной снохи, были порядком пьяны; молдаван до того вспотел, что на лбу у него развились кудри. Он вытащил из кармана засаленную книжечку и огрызок карандаша и стал писать расписку, перечисляя все барахло: приданое определилось в сорок два рубля и тридцать копеек, – остальное Лоза обязался додать мукой.

– Вот я тебе тут выписал химичецким, – сказал он с усталой улыбкой, протянув расписку Боярину.

– Эвона сколь… написано!.. – восхитился тот, повернув расписку вверх подписью: приданое казалось ему царским. – А ну, как тебе столь и… поднять-то не под силу?

– Тю-у, – свистнул Лоза. – У Казанка небось всего хватит.

– О-о!.. То ж Казанок!.. – Боярин восторженно поднял палец.

Но старуха, меньше всех выпившая, услыхав эту знаменитую в уезде фамилию, подозрительно уставилась на молдавана.

– А Казанок тебе… чего?

Лоза, сообразив, что сказал лишнее, хотел было замять это обычной веселой суетой, но вдруг почувствовал, что сильно устал, что все ему надоело и что ему уже совсем не весело.

– Пошли, пошли, давай коняку свою! – почти грубо сказал он Боярину и подтолкнул его в спину.

Боярин, заплетаясь и мигая, чувствуя, что получается как-то нехорошо, вывел из пуньки лошадь. Гривастый белолобый конь с мохнатыми надкопытьями лениво косился светящимся звериным зраком. Боярин держал его за гриву, все не решаясь отпустить, – земля плыла под ногами. Но молдаван, дернув за узду и чмокнув, сразу пустил коня тяжелой рысью.

– Недели через полторы все завезу, не бойся!.. – крикнул он уже из темноты.

Боярин, пошатываясь, вошел в хату. Смятенные лица баб надвинулись на него.