Том 2. Последний из удэге

В полутемной фанзе, куда они вошли в сопровождении Сарла, их обдал запах чеснока, пыли, застарелой копоти. Фанза с двумя глиняными канами[4] посредине, от которых расходились на две стороны низкие глиняные нары, устланные корьем и звериными шкурами, была очищена для гостей. На правой, женской, половине валялась кое-какая кухонная утварь, на левой, мужской, висела русская трехлинейка с обрезанным ложем.

– Не из тех ли, что я тебе на Сучане выдал? – спросил Мартемьянов, указывая на винтовку.

– Ай-э, ай-э! Спасибо! – закивал Сарл.

«Когда он мог ему выдать? Да, он был председателем Сучанского совета… Значит, они встречались тогда?»

Сидя на нарах, поджав под себя ногу, Сережа уныло глодал хлебную корку, – есть ему не хотелось, а Мартемьянов ел вкусно и много, вслух размышляя о хунхузах и договариваясь с Сарлом о завтрашнем собрании. Сарл, на корточках, держа перед собою зажженное смолье, которое он взял с одного из канов, делился с Мартемьяновым своими планами.

– Я думай, тут, однако, мельница работай надо, – серьезно говорил он. – Большой круглый фанза работай, камни привози. Тебе понимай? Лошадка кругом ходи, камни – гр-ру-у… гр-ру-у. – Он покрутил рукой, показывая, как будут вертеться жернова.

– А молоть-то что?

– Кукуруза! Земля работай буду, тебе понимай? Земля работай нету – дальше живи не могу… Тебе посмотри, – с волнением указал он на группу тазов. – Какой бедный люди! Все равно собаки… Дацзы… – протянул он сквозь зубы с внезапной горькой ненавистью к тем, кто дал его братьям по крови это унизительное прозвище. – Кругом русский люди, китайский люди рыба забирай, шкура забирай – наша живи не могу. Земля!.. Земля работай нету – все удэге помирай!..

– Что ж, земля у вас будет, – важно сказал Мартемьянов. – Сейчас еще Колчак да японец мешают.

– О-о, я понимай! – воскликнул Сарл, дрогнув щекой, и схватился за пуговицу на рубахе тонкими подвижными пальцами. – Я понимай!.. Однако наша люди – Масенда, Кимунка, другой какой старый люди – понимай нету… Его думай, надо, как ране, живи: рыба лови, козуля стреляй!.. Я фанза работай – его не хочу фанза живи. Я говори, земля работай надо – его не понимай… Худо, худо!..

Он тряс головой и сильно жестикулировал, боясь, что Мартемьянов не поймет его – не поймет этого заветного дела его жизни, которое открылось ему в одну из бессонных звездных ночей и должно было изменить весь уклад жизни его народа. Он говорил об этом деле с тем творческим волнением, какое испытывали, наверно, и первый человек, приручивший священный огонь, чтобы готовить пищу, и первый человек, изобретший паровую машину.

– Тебе – старшинка, – говорил он, волнуясь, – каждый люди тебе слушай… Завтра, однако, все люди фанза ходи, тебе скажи: «Люди! Земля работай надо, мельница работай надо, надо!..»

– Что ж, я скажу, ты не горячись, – снисходительно урчал Мартемьянов: доверие Сарла очень ему льстило. – Это правильно, конечно… У стариков, известно, свои привычки.

Когда Мартемьянов поел, Сарл пригласил его на камлание, которое должно было состояться вечером перед жилищем шамана Есси Амуленка.

– Нашел кого пригласить! – добродушно осклабился Мартемьянов и посмотрел на Сережу с таким видом, точно хотел сказать: «Посмотри, вот бывают же дураки!» – Не верим мы в бога, дорогой мой, и вам не советуем, – убедительно сказал он Сарлу. – Сознательный народ, а дурман разводите!..

Рука Сарла, державшая смолье, задрожала, и на лице его появилось испуганное и умоляющее выражение.

– Не надо, не надо так говори!.. – пробормотал он, дергая щекой.

«И правда, какая нечуткость!» – с внезапным раздражением на Мартемьянова подумал Сережа.

– Ничего, Сарла, ничего… Моя ходи, – сказал Сережа, почему-то ломая язык. – Ты на него не обижайся.

– Ишь какой защитник выявился! – смеялся Мартемьянов. – Ну, ладно, не буду, не буду… Посмотри, посмотри, как они кривляются, – кряхтел он, расстилая шкуры, чтобы удобней расположиться. – Взрослые люди, а, право, как дети!..

XII

В поселке чувствовалось тихое оживление. Взрослые удэге, некоторые с бубнами в руках, сходились кучками и, обменявшись молчаливыми знаками, уходили по извилистой, пересеченной вечерними тенями тропинке, ведущей от реки к сопкам.

Благодаря их одинаковым одеждам и резко выраженным типовым особенностям наружности, все они казались Сереже на одно лицо – мужчины и женщины. Постепенно приглядевшись, он стал отличать женщин. Они были меньше ростом, с более скуластыми, почти пятиугольными лицами, с более ярко выраженной монгольской складкой век и в более пестрых одеждах. Их длинные, до колен, рубахи, рыбьи унты, плотно обтягивавшие маленькие стройные ножки, легкие наколенники и нарукавники разузорены были спиральными кругами, изображавшими рыб и зверей. На груди, подоле и рукавах нашиты были светлые пуговицы, раковины, бубенчики, разные медные побрякушки, отчего при ходьбе от одежд исходил тихий шелестящий звон.