Том 2. Повести и рассказы. Мемуары

Затем Шура Степанов достает из кармана бутылку с водкой, — у меня вторая, — мы развертываем наши пакеты и, наблюдая за тем, как удаляются от нас седанковские дачи, выпиваем «по первой» и со смаком закусываем.

Уходит седанковский берег, сливаются дачки, мутнеют высокие зеленые сопки, увенчанные белыми бетонными сооружениями фортов и батарей. Парус набух ветром и бодро ведет суденышко по волнам. Мы болтаем оживленно; аппетит превосходный, и ничего мы не боимся!

Как-то мало в те минуты все мы думали о том. что покидаем родину, что первый шаг к этому уже сделан.

Водка, булькая, льется в наши жестяные, уже походные кружки, и они залпом опоражниваются. Хорошо! Даже юли-юли выпил и ласково смотрит на нас. Песню бы затянуть! И затягиваем. И далеко ее звуки разносит крепчайший ветер. Ведь мы молоды, старшему из нас нет тридцати лет.

И в эти минуты, горланя что-то, я вспоминаю свой вчерашний, последний визит в комендатуру ГПУ. Когда я подошел к регистрационному окошечку, из глубины его на меня глянуло румяное, полное лицо еврея-регистратора.

— Такой-то? — спросил он, беря в руки мою карточку.

— Да, — ответил я.

Гепеуст заглянул в какие-то бумаги, пошуршал ими, и мне:

— Вы можете быть сняты с учета, если представите двух поручителей из числа членов профсоюза.

— Хорошо, — ответил я. — Я постараюсь найти их.

А в душе моей хохотало: «Поздно, голубчик, поздно! Теперь мне не надо уже никаких поручителей».

И я вспоминаю об этом, взлетая на юли-юли, подбрасываемой увеличивающимися волнами. И на какую-то минуту меня охватывает раздумье — а не напрасно ли я рискнул на побег? Ведь через неделю я мог бы быть снят из-под надзора ГПУ и уехать из Владивостока, хотя бы в Москву, где у меня есть друзья, знающие меня как поэта. Но и в этот миг, как тогда, в комендатуре, я сказал, но уже себе самому: «Поздно, голубчик, поздно!» — и выпил налитую мне огневую влагу.

Мы уже были не так далеко от противоположного берега, когда на море сильно засвежело, и как ни бился с парусом наш кормчий, судно всё же стало сносить влево.

— Правей, правей держи! — кричал Антик лодочнику, указывая на вырисовывающиеся на берегу строения Капитанской заимки. — Канка, чега ходи… Чега!..

— Не могу! — злобно и испуганно рычал ему в ответ китаец. — Так ходи не могу. Фангули есть. Погибайло!

И ветер продолжал здорово относить нас влево.

Берег приближался. Замаячили какие-то постройки. Над ними возвышалась большая кирпичная труба.

— Что это такое?

— Кирпичный завод и на нем чины ГПУ! — ответил Антик. — Пристанем там — пропали.

А нас продолжало нести на завод, и мы уже различали, что на берегу были люди — целая группа! В этом глухом месте появление каждой лодки было событием, и, конечно, весь завод заинтересуется нами… И достаточно агентам власти лишь спросить у нас наши паспорта, чтобы удостовериться в том, что мы за люди: ведь на паспортах наших было волчье клеймо: «Бывший белый комсостав»!

Неужели пропали?

И мы яростно набросились на нашего «капитана», требуя, чтобы он повернул судно вправо. Наконец-то ему удалось это сделать — в этот миг мы находились всего в четверти версты от завода. Волна подхватила нас, шарахнула в глубину, снова подняла и вдруг быстро понесла лодку вдоль берега.

А еще через полчаса нас на Капитанской заимке уже встречал дед Антика, длиннобородый, замшелый старец, молчаливый и неласковый. Рядом со службами заимки высился холм — могила капитана, прежнего хозяина. Вплотную придвинувшаяся, шумела тайга.

Опять пошел дождь, и как-то очень скоро завечерело. Мы отдохнули и занялись примериванием китайских улов. Их надо было мочить в воде, потом наталкивать в них сено, а уж затем надевать на ногу и зашнуровывать. Впрочем, я этим не занимался — у меня были мои ночные туфли, в которых я надеялся пройти весь этот долгий таежный путь.

Потом распределяли багаж и примеряли наши мешки, которые мы должны были нести за спиной. Всё готово. Поужинали, допив остатки водки, напились чаю и расположились спать на полу.

Дед сказал:

— Хоть и жестко, но хорошо спите. На сырой-то земле похуже будет!

И едва только стало светать, как он разбудил нас. С мешками за плечами, с батожками в руках, мы двинулись в путь, всецело отдавшись на волю Антика, своего проводника. Но очень скоро обнаружилось, что он совершенно не знает пути к границе, ни одной из троп к ней: мы то и дело выходили на проезжую дорогу или нелепо путались по тем лесным местам, где еще накануне, видимо, шла порубка. Нас от нежелательных встреч, как я теперь понимаю, спасло лишь то, что первым днем нашего путешествия было воскресенье и все крестьяне не покидали своих деревень.

Обходя одну из них, мы слышали в ней песни: крестьяне гуляли, ни на полях, ни в лесу не было никого!

Я был на войне — пехотинец, которому пришлось порядочно побродить по Польше и по Сибири. Но там я, как и всякий, имели все-таки тыл, куда при надобности мы и возвращались. Где-то был дом, база, а следовательно, и спокойствие: на худой конец мы могли вернуться, пробиться к своим.