Том 2. Повести, рассказы, эссе. Барышня

В сущности, это три дома, строившиеся в течение полувека, связанные между собой и прижавшиеся друг к другу, точно они столкнулись в этом ущелье. Перестраиваемые и достраиваемые, они со временем перекрыли и подчинили воду и запруды под собою. А Зуя обслуживает эти три дома, и, кажется, будто она — добрый дух, присутствующий сразу в трех домах и готовый услужить любому. Это ее жизнь и ее мир. Она умеет говорить только о семействе Алексичей, об их детях и о том, что связано с ними. Она в годах, но никому и никогда не доводилось слышать, чтобы она говорила о себе или чего-либо просила для себя. Она не слышала и не понимала пустой болтовни и женских пересудов, но стоило ей остаться одной и заняться какой-нибудь работой, как она начинала что-то шептать, бормотать и напевать про себя, и это не было ни речью, ни пением; из ее беззубого шамканья возникала какая-то однообразная мелодия, напоминавшая верещанье сверчка в стенке возле очага. Ребятишек и пугало и манило чудное Зуино пение, и мы часто, преодолевая страх и подавляя смех, подкрадывались, чтобы послушать, как Зуя «поет» или рассказывает что-то сама себе.

Такой ее знают и помнят не только домочадцы, но и мы, гимназисты, приезжавшие из города поиграть со своими приятелями, внуками Алексича, и хотя бы посмотреть на его красивых внучек, наших сверстниц.

Более пятидесяти лет провела Зуя в тенистом ущелье над водою, молчаливо и преданно служа Алексичам. Она похоронила своих первых хозяев, Манойло и его жену, и продолжала служить в их доме. Здесь же, спустя много лет, пестуя их правнуков, она и умерла. Однажды легла спать у себя в каморке, и наутро ее не увидели за работой. Она ушла украдкой из жизни и из семьи, незаметно и беззвучно, как и вошла в нее. Алексичи даже не сумели толком осознать ее смерть, настолько трудно им было представить себе дальнейшее существование без Зуи.

В таких крепких и богатых семействах о самых близких и самых дорогих покойниках не говорят, особенно с людьми, не принадлежащими к узкому семейному кругу. Их будто оплакивают сразу, тяжко и горько, раз и навсегда. Не забывают — ни в коем случае! — но, словно забальзамировав, хранят в глубинах своего молчаливо согласованного, нерушимого безмолвия. Эта честь была оказана и Зуе.

Впрочем, после смерти Зуи, да уже и в последние годы ее жизни, в судьбе Алексичей наступили перемены. Их обогащение не шло уже столь стремительно, и они не плодились теперь столь быстро. Это небольшое племя, сперва состоятельное, а затем богатое, потому и начало распадаться. Юноши, да и девушки разъезжались по свету, и редко кто из них возвращался домой на пруды Алексича, все меньше молодежи оставалось жить здесь, работать и копить, как делали их предки. Потом пришли войны, малые и большие, и с ними расправы, которые в этих краях были самые кровавые и самые жестокие. Народа поубавилось, многие разъехались. Так что сейчас Алексичей встретишь по всей Боснии и Югославии, в разных концах мира, а в самом городке никого нет. После последней войны не осталось и больших их домов и сооружений над водою. Сейчас это груда обгорелых развалин между прорванными запрудами, которые постепенно превращаются в болота. Все, что когда то принадлежало Алексичам и носило их имя, существует лишь в угасающей памяти какого-нибудь старожила в городке. И вместе с Алексичами Зуя, их прислуга.

Сегодня после полудня она неожиданно и безо всякого повода появилась у меня во дворе, живая и неизменившаяся, такая, какой я помню ее с детства. Увидав ее у калитки с большим узлом, я вспомнил о старухах, что во времена оны, собравшись к кому-нибудь в гости, приезжали не менее чем на один-два дня. И в дом она вошла так просто и спокойно, точно заранее решила остаться здесь и на ужин, и на ночлег.

Мы долго сидели и разговаривали об Алексичах. Она помнила их жизненные судьбы до малейших подробностей. Начиная от старого Манойло Алексича, «Отца», человека незаурядного, сумевшего выделиться из серой массы здешних жителей и ставшего корявым молчаливым корнем, от которою пошли Алексичи и все им принадлежащее, и до правнуков, которые разбрелись по белу свету и бесследно исчезли. Несколько раз я пытался навести Зую на разговор о ней самой, о ее личной жизни и происхождении, но безуспешно. Она могла говорить только об Алексичах и об их окружении, к которому причисляла всех, находившихся в какой-либо связи с ними, их родственников и друзей, компаньонов и работников, соперников и врагов — весь известный ей мир