Том 2. Повести. Рассказы. Очерки (1918-1938)

А про страданья Иисусовы читал ей по складам Ерема.

И сказал ей однажды во сне голос, отчетливо так, явственно, словно отпечатал:

«Услышана молитва твоя. Наяву узришь».

С тем бабка Федосья и проснулась. И как дошло до сердца сонное видение — обробела: шутка ли, самого Иисуса увидать! Страх напал на бабку, ужас: вдруг в сам деле явится… Сразу обомрешь, ума рехнешься, а то и ноги вытянешь… Сама не рада бабка, что этакое чудо намолила. И стыдно ей перед богородицей, что — намоливши чудо — испугалась. А страх берет свое: вот-вот Иисус Христос покажется — карачун тогда!

Пала бабка на колени:

— Богородица, владычица!.. Уж не надо мне… Боюсь я… где тут! Осподи помилуй, осподи помилуй!..

И в великом смятенье пошла к отцу Василию. Вечер был.

— Батюшка… вот так и так… Просила я, грешная, богородицу…

Да все ему и обсказала.

Подумал отец Василий, молвил ей:

— Вряд ли узришь, старица Федосья… От диавола это тебе. Бесовское наважденье… Возгордилась, должно быть, вознеслась, вот лукавый и внушил тебе. А ты как думала? Он кем хочешь может показаться… Молись!

Пуще испугалась бабка и не домой, а в чисто поле ночевать пошла, к внуку своему Ереме. И как шла полями, перелесками, все Христос мерещился ей в мыслях; идет Христос согбенный, как она, и крест на спинушке, тяжелый этакий, из кедрача крест срублен, тяжело Иисусу, шат берет…

И не знает бабка, Христос ли, дьявол ли мерещится, вспоминает бабка поповские слова, решает в сердце: дьявол.

— Осподи Христе!.. Наваждение бесовское… Сгинь, сгинь, сатана!.. Аминь — рассыпься!

И не помнит старая, как вынесли ее ноги болючие на Еремин на костер.

А Ерема в это время у костра сидел, считал Ерема звезды в небе: «Двадцать девять, двадцать десять», — и побрасывал Дуньке горячую картошку.

X

Закружился, запыхался кам, звучно ударил напоследок в бубен, сел. Грудь тяжело дышит, ноздри раздуваются, душно, жарко — пот с лица. И всем душно, — в юрте двадцать голов сидят, только собачонки Дуньки не хватает, оставил Ерема Дуньку в чистом поле: псы у Чалбака злые — разорвут.

Так жарко, что у жирного калмыка Бойтоса под кожей сало топится, а сам Чалбак, отдышавшись, тряхнул бубном, бросил вверх, и упал бубен к ногам его, полный снега студеного.

— Снег, снег! — дрогнула вся юрта удивленным гулом.

— Откуда это?

Опрокинул Чалбак бубен на рысью шкуру, что у ног — кучка снега белая, вся в блестках рассыпалась, и струился от нее приятный холод.

— Снег, снег!.. Белый!

Две руки к снегу потянулись; озорная Еремина рука — не верит глаз, и другая — жирного Бойтоса; вот подденет Бойтос горсть снега и разом охладит голую жирную свою грудь, от самого рожденья, пятьдесят четвертый год, немытую.

— Дай! Мне! Мне!

— Агык! — гортанно крикнул кам, и снег без следа исчез, даже мокрого места на рысьей шкуре не осталось.

— Пропал! Снег пропал!

И не успел никто опомниться, крикнул Чалбак калмычке, что со Степаном шла:

— Что тебе нужно?

— Батюшка, сильный кам, ты все знаешь, — сказала калмычка дрожащим голосом. Голова ее запрокинулась, брови поднялись, узкие глаза с трепетом уставились на кама.

— Он все знает!.. Он сильный!.. — выдохнула юрта.

— Ехала я, ехала — старый месяц еще был, — из гостей ехала, арачку[5] пила в гостях, захмелела. Приехала — нет плетки. А плетка от прадеда к деду, от деда к отцу, от отца ко мне пришла… Рукоятка серебряная, насечка золотая… А украл ее у меня…

— Врешь, — тихо сказал кам.

Встряхнула калмычка головой, раскосые глаза скосились пуще.

— Я думаю, украл ее старик Таптый, больше некому.

— Врешь! Зачем облыжно говоришь? — крикнул кам и, тяжко задышав, поднялся. Звякнул бубен, встрепенулись бубенцы, а побрякушки на шубе зазвенели: крутнулся кам.

«Чек-чек-чек… Агык!» — бросил к костру бубен, и в руках его вдруг плетка, со всех сил вытянул он плеткой по спине калмычку:

— На! твоя, нет? Ты, пьяная, обронила ее в логу…

Передернула калмычка плечами, поймала плетку.

— Она самая!.. Моя! — разинула от удивления рот, да так до утра и просидела.

И вся юрта удивилась, большим испугом испугалась: вдруг не было, вдруг стала плетка.

— Ой, кам!.. Какой могучий кам Чалбак!

— Не я могучий, слуги у меня — курмесы да шайтаны: везде шныряют — в воде, в горах, в степи… О Эрлик, в средину сердца моего вложивший силу вещанья! Я буду поклоняться Дерущему в пропасти, демону над демонами, и его дочери Ветряной Красавице, с лицом черным, как клей, без штанов, голозадой, задницей виляющей, грудями болтающей. Помогай, Эрлик, помогай! — Последние слова сказал кам не своим голосом, будто из-под земли шел голос, из нутра. И глаза кама мало-помалу теряли земную жизнь.

Ерема давно не попадал зуб на зуб, рыжебородые братаны под рубахой кресты щупали.

— Покамлаем о больной старухе, — тихо сказал Чалбак. — Ловите чубарого коня, ведите коня сюда, разводите вольный костер на воле. Будем до утра камлать; Эрлик любит кровь — на заре красного вечера он пожирает кровавую пищу прямо ртом.

— Чалбак!.. Что делаешь, Чалбак?! — едва слышно прошептала жена его, и слезы горести застряли в ее черных ресницах.