Том 2. Повести. Рассказы. Очерки (1918-1938)

А Красуля мычала и мычала; бились в углу, блеяли овцы; лошади бросили хрумкать овес, похрапывали и косились на незваную толпу. Скакали от фонаря по навозу тени, как души заклятых курмесов.

— Шестиногий!..

Теленок нетвердо стоял на шести своих ногах, и четыре глаза его были мутны. Вот потянулся к вымени, два языка высунул, но Красуля откачнулась, хрипло взмыкнула, чуть не поддела урода на рога.

— Как же быть-то? А? — уныло сказал старший, Петр.

— А чего такое? — звонким голосом вскричала разбитная Варвара, жена его. — Взять ружье, да стрелять… А еще мужики! Мертвого калмычишки испугались. Кол ему в душу, вот что!

— Ой, Варвара!.. Не ошибись, девка.

— А что он, татарская лопатка, хрещеным может сделать-то? Тьфу!

— Замолчи, сорока!

Еще солнце не взнялось из-за хребта, а все село уже знало про урода. До полудня Ерема успел двадцать верст околесить: много русских заимок, калмыцких юрт облетел; не пивши, не евши, в морозный день потом изошел; Дунька култыхать за ним устала, начала сердито на Ерему взгамкывать.

А Ерема на каждой заимке знай благовествует:

— Чудо, братцы-хозяева!.. Вот так чудо, потому што…

По улусам, по юртам узнали инородцы, вспомнили слова Чалбака, изумились.

— Ой-ой, кудо есть!.. Кудо большой будет…

Мало-мало верно толковал Чалбак. Ой-ой!

XXI

К вечеру Иван Петрович прикатил.

Держали совет у священника. На совете урядник был и Брюхановы братаны.

— Удивительно, — сказал священник, — нечто небывалое.

— Вот именно, — подхватил Иван Петрович. — Хорошо бы осмотреть.

— Надо понятых. Произвести дознание и протокол, — постановил твердым голосом урядник и окинул строгим взглядом опечаленных братанов.

— Что ж… мы ни при чем… Работайте, что по закону… На все согласны.

— А теленка удавить, — сказал урядник и поиграл брелком-башмачком.

— Странно рассуждаете, — возразил учитель, ухмыляясь. — Как же удавить, ежели у теленка пара голов?

— Тогда огнестрельным оружием… — поправился урядник, и щеки его вспыхнули. — Например, из казенного револьвера.

— Все это ерунда, — досадливо отмахнулся священник. — Надо иконы поднять, вот что. Это неспроста все. Это кам накликал на вас чудо-то… его закваска!

— Его, его! — враз вскричали братаны. — Сделайте такую милость, батюшка!

— А теленка убить и закопать.

— А корову? — уставился урядник на отца Василия и выжидательно постукал каблуком в пол.

Священник недолюбливал урядника, насмешливо сказал:

— А корову приобщить к делу.

— Правильно, хе-хе!.. — улыбнулся учитель, аппетитно взглянув на румяную Надею, тащившую кипящий самовар. — За хвост, значит, припечатать, входящий-исходящий и все такое… Именно!

— Прошу без обиняков! — обиделся урядник.

Старший, Петр Брюханов, осмелился, сказал:

— Позвольте осмотреть… Перед чаем-то, а? Тут недалечко. Попутно пивка захватим… Да у меня можно и почаевать. Пирог с рыбиной есть с хорошей… Уж не оставьте, ради всех святых…

На улице пурга была. Крутила вьюга. Облаком кружился влажный снег.

— Этакая непогодь ударила.

Поставили кибитками пушистые воротники, идут. Сугробы. Сумрак. В избах сквозь вьюгу мутно светятся огни. Встречный ветер валит с ног. Шли, нагнувшись вперед, резали головами бурю. Снег больно хлестал в лицо.

— Стойте! — крикнул Иван Петрович, и все, хватаясь друг за друга, остановились. — Слышите?

Вместе с воем вьюги звякнуло вдали, зарокотало. Братаны засопели и, сдернув ушастые шапки, как один перекрестились.

— Я ничего не слышу.

— И я… — сказали священник и урядник.

— Слышите?.. Чу!

— Слышу, — сказал священник и от ветра хрипло закашлялся. — Это бубен. Откуда же?

А бубен ближе, громче.

— Сюда идет.

— Я ничего не слышу… Где это? — прошептал урядник.

С треском хлопнули ворота, залилась собака, за ней другая, третья. Ветер мчал-крутил вдоль села дикой пляской, и вместе с снеговыми вихрями, кружась и завывая в их игре, приближались гулкие раскаты бубна.

— Сюда идет. Близко!

— Православные, что же это?

И уж некогда раздумывать, еще минута — стопчет. Вот он — бум-бум-бум! бум-бум-бум! — прямо на них прет — налезает.

— Заклинаю тебя богом живым! — надсадисто закричал священник, выкинуд вперед обе руки и попятился.

А бубен рядом.

— Ай!..

Оглушительно бьет-грохочет, бубенцы звоном звенят, собачий лай вьюгу кроет.

— Сгинь! Сгинь!.. Именем божиим! — и, падая и вскакивая, шарахнулся священник прочь. — Стойте, остановитесь!

Но никого возле не было, все потонуло, сгибло в сумасшедшей мутной мгле.

XXII

На другой день поутру двухголовое чудо сдохло.

Одни говорили, что матка на рога поддела, другие — что жеребец копытом захлестнул.

Только Ерема, сидя на печи, свое молол. Его со вчерашней ночи била лихоманка. Большие глаза горят. Волосы торчком, нечесаны. Мордочка худая, словно у лисенка острая. К бабке Федосье народу изрядно приходило: то баданьего настою призанять, то капельку богова масла ребенчишку грыжу смазать, то чертов палец поскоблить — бабка в горах нашла, — дюже славно от порчи помогает.

Сидит Ерема на печи, таращится на приходящих. Вот высокий черномазый мужик пришел. Поприветствовал его Ерема и стал речь держать, чуть заикаясь: