Том 2. Повести

Так и оставалась для нас тайной личность, этого важного господина, неизменно являвшегося по четвергам. Что ему здесь нужно? Зачем он ходит сюда? Может быть, здешнее винцо пришлось по вкусу? Э, глупости, ведь он мог бы заказывать его на дом!

К этой тайне (так ведь всегда бывает, — за одним следует другое) прибавилась новая: появление в «Белом Павлине» еще одной интересной фигуры. Это был богатырского сложения мужчина средних лет, с лихо закрученными усами и с грудью Вешелени *. Внезапно появившись в один прекрасный день, он с тех пор словно заложил здесь и душу и тело, постепенно отвоевав себе прочное место под сенью семи шелковиц.

Он был, вероятно, состоятельным человеком, так как все его пальцы были унизаны кольцами, выгодным клиентом — ибо Ягодовская едва успевала подавать ему фрёчи — и, наконец, остроумным малым. Ягодовская охотно обслуживала его, потому что он каждый раз говорил ей какие-нибудь комплименты. Он всячески старался угодить хозяйке, приносил то розу, то гвоздику, которую вдовушка прикалывала к своей пышной груди, а шипширице подарил попугая. Девушка обрадовалась подарку, мы тоже радовались, так как теперь ей под благовидным предлогом, — мол, поговорить с попугаем, — можно было лишний раз выйти во двор.

Так вот и этот геркулес попал вскоре в число завсегдатаев. Что касается истинных завсегдатаев (а мы отличались изысканно аристократическими чувствами), то всех нас немного коробило ласковое обхождение с выскочкой.

Поскольку благородный господин появлялся в корчме только один раз в неделю, а Геркулес (так мы прозвали его) мозолил нам глаза ежедневно, первый отошел на задний план, и в разговорах фигурировал лишь человек с перстнями.

Господин Млиницкий, завсегдатай с наибольшими претензиями, хотя относился с недоверием к новоявленному члену компании, все же ничего не имел против него.

— В конце концов он, кажется, вежливый, обходительный человек. А что льстит немножко Ягодовской и шипширице, так в этом ничего дурного нет. Доброе слово денег не стоит! Попугай… гм, попугай — это уже глупость, лишние расходы. Но ведь и Ягодовская, если рассудить, не чета какой-нибудь заурядной корчмарке. Ягодовская заслуживает большего, гораздо большего!

Однажды профессор Дружба обратил наше внимание на то, что Ягодовская очень уж оживленно и подолгу разговаривает с Геркулесом, но Млиницкий и в этом не нашел ничего предосудительного.

— Это она из благодарности за попугая, за цветы. У пани Ягодовской такая отзывчивая, нежная душа!

Млиницкий не придавал всему этому значения до тех пор, пока знакомство носило поверхностный характер, но когда он стал замечать, что Ягодовская жарит для Геркулеса самые лучшие куски мяса, он тотчас же взбунтовался.

— Это уж никуда не годится. Свинство! Ягодовская глупая женщина! Чего она добивается от этого типа? На виду у всех подает ему большие порции, чем нам. Этот Голиаф все сожрет, не оставит нам даже попробовать. Ведь если она тащит ему большие куски, значит, экономит на наших порциях!

Все чаще и чаще раздавались голоса протеста. Геркулес ежедневно получал чистую салфетку, а другие завсегдатаи несколько дней пользовались одной и той же; вечером на столик Геркулеса неизменно ставилась большая керосиновая лампа, мы же довольствовались тусклыми лампочками, развешанными в саду. Фрёч Геркулесу вдова каждый раз подавала с кусочком льда, который плавал, сверкая в его стакане, как большой алмаз леди Дудлей.

— Ну, это уже скандал! Как не стыдно Ягодовской?!

Но все это еще стерпел бы господин Млиницкий (хоть в нем и кипела уже желчь), если бы не произошел такой злосчастный случай: велев поджарить себе полцыпленка, он обнаружил в тарелке две головы, тогда как сидевший за соседним столиком Геркулес уписывал хорошие куски такого же цыпленка и, как подсмотрел своим орлиным оком Млиницкий, вот уже вторую дужку разламывал с шипширицей, загадав, кто дольше проживет.

Такой вопиющий случай нельзя было оставить без последствий. Раздраженный Млиницкий застучал ножом по бокалу.

Все взоры устремились в его сторону. Ягодовская, выбежав из кухни и заметив по лицу Млиницкого, что надвигается гроза, с привычным «профессиональным» испугом подкатила к столику, терзаясь ужасным предчувствием: уж не нашел ли господин Млиницкий в своем блюде муху или волос.

— О сударь, почтеннейший господин Млиницкий! Чем вы так взволнованы, душенька?

Только одного Млиницкого называли здесь почтеннейшим, всех других звали просто по фамилии: господин Дружба, господин Ковик, господин Тибули.

Глаза Млиницкого метали молнии, лоб от злости стал красным, как кирпич. Он стучал салфеткой по столу.

— А тем взволнованы, что я зол! (Когда он злился, то еще меньше следил за венгерской грамматикой.) Зол даже на двуглавого орла, хотя и верю, что у него две головы — но чтобы у цыпленка было четыре головы, не верю. А если у него действительно было четыре головы, то почему вы не послали его в музей моему другу Пульскому, а подали мне на съедение? Это сверхнахальство, слышите?