Том 2. Повести

Затем он выбрался из экипажа и очутился в парке у большого дома, как раз напротив парадной двери.

— Это же не министерство, — сумрачно проговорил он.

— Здесь летняя вилла их превосходительства, — ответил незнакомец.

У лестницы появился приветливый пожилой господин в косматой домашней шапке; его окружало несколько слуг с фонарями в руках.

Он дружески поздоровался с приехавшим, затем взял его за локоть.

— Министр уже ждет вас. Какая скверная погода, сударь! Господин Дружба ничего не ответил, покорно опустил голову и позволил вести себя. Шаг за шагом он поднимался по ступенькам вверх, в большую могилу для живых, имя которой — сумасшедший дом.

Несколько дней спустя в газетах появилось коммюнике с извещением о том, что получившие распространение пикантные слухи о жамском дворце, которые затрагивали честь почтенной, выдающейся особы нашего общества, не имеют под собой никакой почвы и являются плодом больного воображения сошедшего с ума профессора Тивадара Дружбы, написавшего бредовой отчет. Упомянутый профессор находится на излечении в Липотмезе, в доме для умалишенных.

Так бы и кануло в Лету это «жамское дело», если бы за него не взялась оппозиция. От этих господ ничего не скроешь, их не проведешь. Они — отличные повара, и самую обыкновенную кость умеют подать в таком соусе, что публика только пальчики облизывает.

Между тем «жамское дело» было не такой уж простой костью: многие шептались, что бедный профессор Дружба в таком же полном рассудке, как любой другой, но он говорил правду, вот поэтому-то и понадобилось свалить все на его голову. А длиннорукого вельможу так и не удалось выставить на посмешище. Ведь правительство затем и внесло в свою программу закон о неприкосновенности личности, чтобы ограждать подобных людей от злых языков. Если бы допустили развенчание вельможи, а господина Дружбу оставили на свободе с его разоблачениями, то такой закон не имел бы никакого смысла. Поэтому правительство последовательно проводило свою линию. Вестибюль парламента гудел от таких разговоров; даже депутаты от комитата Зойом таинственно поднимали брови:

— Эх, если бы можно было, мы бы сказали. Но не такие уж мы дураки, чтобы говорить.

Так день за днем, из месяца в месяц незримо скиталось «жамское дело», перекочевывая от одного обеденного столика к другому в корчмах, по клубам и коридорам, пока, наконец, в один прекрасный день не появилось на сессии парламента в виде интерпелляции.

В гробовом молчания слушали правые, — левые же беспокойно ерзали, особенно при чтении той части, где говорилось, что увезенный в сумасшедший дом профессор голосовал против правительства на прошлых выборах. (Громкие возгласы: «Мы сразу же так и подумали!»)

Таким образом, «жамское дело» снова всплыло на божий свет. Правда, сама интерпелляция произвела странное впечатление: будто спящий медведь повернулся на другой бок, чтобы снова уснуть.

Так лежало «жамское дело» на «другом боку» долго, о нем забыли. Тем временем возникли другие, более важные дела, затем наступили пасхальные каникулы, так что министр ответил на интерпелляцию лишь в одну из сред мая.

На большом переполненном балконе собралось много стариков, важных дам в шляпах со страусовым пером, то и дело шелестевших шелковыми платьями, членов казино, представителей высшей знати, поблескивавших моноклями, и несколько знакомых нам лиц из числа завсегдатаев «Павлина». Глядите-ка, это господин Млиницкий! А вот и господин Ковик, а вон там — господин кантор.

В нашу задачу не входит подробное описание собрания, мы просто приведем необходимый для нашего рассказа отрывок из речи министра, зафиксированной в дневнике парламента.

«Уважаемый парламент, интерпелляция уважаемого господина депутата состоит из двух частей. Одна часть относится к так называемым тайнам мадридского двора, другая касается обращения с профессором Тивадаром Дружбой. (Возгласы: «Мы слушаем, продолжайте!») В связи с этим на основании официальных данных, полученных мною от губернатора и из других инстанций, довожу до сведения парламента следующее:

Жамский дворец, по законно оформленному контракту, лежащему передо мной, сняла в аренду на несколько лет у зойомского жителя, ныне покойного адвоката Копала, некая Катерина Майлинген, пожилая дама прусского происхождения, которая вместе со своей обычной прислугой прошлым летом по предписанию врачей проживала там до поздней осени. В начале ноября она возвратилась к себе на родину, и дворец стоит пустой. (Голос слева: «Ближе к делу, о графе говорите».) Ведь я как раз о нем и говорю, констатируя, что не он арендатор дворца, что он не причастен к этому делу, если не принимать во внимание того, что он раз или два — по моим сведениям, всего лишь раз — нанес визит почтенной и уважаемой даме, которую знает еще с того времени, когда был нашим атташе в Берлине. (Оживление слева.) Но, уважаемый парламент, это не такой случай, который требует принятия каких-то особых мер или вмешательства со стороны министра. (Веселый смех и возгласы одобрения справа.)