Том 2. Повести

— А такого, что вы сюда к нам спрыгнули. Скажите, что вам угодно? Тетушка спрятала свои деньги в шкатулке. А мои вот здесь, в кошельке под подушкой! Надо?

Марьянский рассмеялся.

— Нет, не надо.

И невольно сделал несколько шагов вперед.

— Не подходите ко мне, иначе я буду стрелять! — угрожающе воскликнула девушка.

Марьянский сжалился над ней.

— Хорошо, — сказал он. — Я не стану подходить. Но не потому, что боюсь твоего ружья. Слышишь, маленькая, не из-за ружья, а из-за твоего светлого личика. Не ружья я боюсь, а твоего белого личика. И не дрожи, не надо мне от тебя ничего. Вот мое честное слово. А ты — чего ты хочешь от меня?

— Чтобы вы удалились.

— Ради твоего спокойствия сделаю это с величайшим удовольствием. Только как? Дверь-то, ты говоришь, заперта! А летать я не умею.

Огорченная девушка беспомощно склонила очаровательную головку; вдруг ее словно осенило.

— А карабкаться вы умеете?

— Конечно, еще бы!

— Вот и замечательно! — весело защебетала девушка. — Значит, вы можете обратно на чердак влезть. Если вы, — как бы это сказать, — если вы действительно добрый человек.

Марьянский поколебался с мгновение. Был он человеком добрым, но все же человеком. Бес и за ним ходил по пятам. У каждого есть незримый лакей — бес. Денно и нощно он под руками. И вот бес начал соблазнять Марьянского: «Не уходи, не уходи отсюда! Здесь-то ведь приятнее. Посмотри, как трепыхается этот белый голубочек! Вдруг выпадет из его крылышек какое-нибудь перышко? Дурак будешь, если уйдешь…»

Так нашептывал бес. Но девушка сказала: «Если вы действительно добрый человек!» И эти слова ее гремели, как колокол, и звон колокола заглушил нашептывания дьявола.

— Я действительно добрый человек, — с внезапной решимостью отвечал Марьянский. — И ты в этом сейчас убедишься.

Он взял в руки лежавшую на полу вагу, приставил ее к отверстию в потолке хлева и медленно вскарабкался по ней наверх.

Девушка, как завороженная, смотрела ему вслед.

— Спи, малютка! Спокойной ночи!

А она все еще удивленно смотрела на Марьянского большими сонными глазами, пока тот совсем не исчез на чердаке, а затем проворно выпрыгнула из кровати (о, да она действительно не маленькая!), подбежала к глухой старушке и принялась дергать ее за руку:

— Тетя, тетя, проснись! Я расскажу тебе, что случилось-то! — Старая тетушка, лежавшая на правом ухе, перевернулась теперь на свое левое, более глухое, и, не говоря ни слова, повернула к девушке лежавший подле нее слуховой рожок.

С улыбкой выслушала она страшную историю, погладила кругленькое личико девушки и отослала ее спать.

— Приснилось тебе все это, душечка! — С этими словами старушка снова повернулась на правое ухо.

Тем временем девушка подняла с земли вилы и установила их острием кверху, как раз напротив чердачного лаза: пусть поплатится тот, у кого еще раз появится вдруг охота спрыгнуть вниз!

После этого она забралась под теплое пуховое одеяло, и в хлеву наступила глубокая тишина. Только дождевые капли стучали, ударяясь снаружи о дверь хлева, да коровка, тихо похрустывая, равнодушно жевала свой клевер. Ее не интересовало даже — нет ли в охапке хоть одного цветка с четырьмя листочками *.

Но девушка не могла больше заснуть даже в этой тишине. Стоило ей только задремать, как ее вспугивал какой-нибудь шорох: то коровенка переступала с ноги на ногу — ради разнообразия или чтобы стать на сухую подстилку — то еще что-нибудь.

«Не он ли снова? Ой, запорется насмерть на этих вилах, если упадет! — думала девушка. Ее совесть начала вдруг возмущаться, и девушка уже дважды готова была подняться с постели и убрать вилы. — Жалко ведь! Добрый человек-то!»

Но «добрый человек» тоже не мог заснуть. Как только забрезжил рассвет, а небо сделалось цвета серого штукатурного раствора, он сразу же спустился с чердака во двор. Дождь уже перестал, небо на западе начало проясняться.

Марьянский разбудил Яноша, который вместе с лошадьми и коляской ночевал под навесом, и велел запрягать.

Затем он отправился на поиски Кёрмёци. Для этого ему не пришлось входить в дом: старик, весь мокрый от пота, сидел, отдыхая, на деревянной лавке в сенях. (Представьте себе, он всю ночь напролет протанцевал!) Сапоги он снял, а из-под обвисших усов на волю вырывались самые замысловатые ругательства.

— Что случилось, дядюшке?

— Зол я, до смерти зол. Сейчас я на все готов! — рычал он, потрясая кулаками.

— На кого же вы злы?

— На кого? — хватаясь за волосы, вопил старик. — На правительство наше. Видал ты такое свинство — печатать деньги на бумаге, которая расплывается?

— Нет, — вполне серьезно отвечал Марьянский. — Такой бумаги, чтобы расплывалась, я не видел.

— Ну так вот, полюбуйся! — сунул старик под нос Михаю несколько грязных комков, которые выскреб из своих сапог.

— Что это?

— Наши бывшие пятидесятки! Истер их в сапогах, пока танцевал.

Марьянский от изумления рот разинул.

— Не может быть!

— А вот может, сынок. Ноги-то во время танца вспотели, а деньги по голенищу вниз сползли. Вот и все. Не вешаться же мне из-за них. Что случилось, то случилось.

— Но что ж мы-то теперь делать будем?