Том 2. Повести

Иштван Морони и Иштван Тоот, проживавшие оба в Римасомбате, были неразлучны, как братья, точнее, приятели (ибо ныне братья неразлучны лишь в монастырях).

Несмотря на разительную несхожесть характеров, обоих тянуло друг к другу неудержимо. Морони был немногословен, бесстрастен, флегматичен, тогда как Тоот отличался весьма пылким нравом: вздорный, заносчивый, он всегда был склонен к браваде и слыл бретером среди молодых людей провинциального городишка, приютившегося на берегу Римы.

На счету его были две дуэли — в таком маленьком городке это уже само по себе достаточное украшение, причем обе из-за замужних женщин, что делало обаяние Пишты Тоота совершенно неотразимым.

Иштван Морони за юбками не бегал вовсе и потому споткнулся о первую же хорошенькую юбочку. Во всяком случае, когда приспела пора (возвестил о том, кстати, не Чернокнижник, а «Будапештский вестник»), иными словами, как только Морони стал чиновником восьмого класса, он отправился в Торнайю и привез себе оттуда жену, очаровательную Эржебет Сабо, которую до того за два года повстречал на балу в Путноке; длинные, черные, как ночь, волосы, карие сияющие глаза и розовая из тончайшей кисеи юбка сразили его мгновенно и безвозвратно. Какая-то дивная горячая волна разлилась по телу Морони. Будто завороженный, он не сводил со своей волшебницы глаз, а после суперчардаша сказал ей:

— Выслушайте меня, мадемуазель. Если господь пожелает того, как желаю я, а министр пожелает, как пожелает господь, то вы, и только вы, станете моей женой.

Девица, как водится, зарделась и с досадой взмахнула кружевным платочком, влажным от пота.

— Ах, оставьте! Не смейте говорить об этом!

Сказано это было одному Морони, но у меня, как у рассказчика, в числе множества прав есть и такое: стать на место своего героя, коль скоро мне это угодно, и — не говорить об этом. Вот я и не буду говорить. Да и к чему? Ведь ежегодно на нашей планете миллионы и миллионы людей вступают в брак. У каждого имеется интимная история, которую можно рассказывать бесконечно. Со временем эти истории-реликвии вытаскиваются на свет из тумана воспоминаний и становятся достоянием внуков, вынужденных в мельчайших подробностях знакомиться с тем, какие обстоятельства и какие перипетии сопутствовали женитьбе их дедушек на их бабушках. Речь об этом трогательном предмете обычно заходит тогда, когда добрые старушки, роясь в ящиках комода, вдруг среди всяческого допотопного хлама натыкаются на лоскут пожелтевшей фаты или иной не менее памятный сердцу предмет. Внуки, как правило, зевают над удивительными этими подробностями, которые некогда были для двух главных действующих лиц такими милыми, пленительными и трогательными. Но, право же, совершенно непростительная безвкусица докучать такого рода тривиальными брачными историями широкой публике, женившейся или выходившей замуж примерно тем же незатейливым способом. Для кульминационного момента существуют примерно такие вариации: «Поговорите с мамой!» (Произносится с соответствующей дозой волнения.) «Поговорите с моей дочерью!» (Предлагается тоном торжественным и благожелательным.)

Итак, в соответствии с этой скромной точкой зрения, я полагаю вполне достаточным констатировать факт, что Иштван Морони просил руки Эржебет Сабо, а Ласло Сабо, вообще-то человек заносчивый, по недолгом размышлении благословил этот брак, не преминув порассуждать в кругу дочерей следующим образом:

— Морони, конечно, простой чиновник, но репутация его безупречна. И, наконец, не могу же я выдать каждую из вас за герцога Эстерхази, ведь среди герцогов Эстерхази может только один жених и есть, ну, самое большое — два. А девиц Сабо шестеро. Тут даже Мароти * не нашел бы решения. Стало быть, Эржике, ты выйдешь за Морони — и точка.

Так и случилось, что Эржике попала в число римасомбатских юных дам, славящихся своей прелестью. От Яношских ворот до лютеранской церкви — а это и был, собственно, весь город — она была прелестнее всех; ее достоинства превозносили мужчины и женщины, ее румяные щеки, ее очаровательные крохотные ножки, ее грациозный стан и обворожительную резвость — одним словом, маленькая госпожа Морони была в моде, и если на воскресное богослужение она надевала новое платье, то уж на следующей неделе милейшему господину Матэ Финдуре, дамскому портняжке, что жил неподалеку от «Трех роз», работы хватало: все знатные молодые дамы города, одна за другой, тянулись к нему заказывать новое платье.

— Дядюшка Финдура! Голубчик! Точно такое, как у госпожи Морони! И кружева, и ленты — все, как у нее.

Дядюшка пришивал, и кружева и ленты, да только выглядели платья на его клиентках совсем иначе.

Весь город завидовал счастливцу Морони, да и сам он гордился своей прелестной женой; оставаясь, однако, верным себе, он не разыгрывал восторженного новобрачного и не дошел даже до разматывания клубков шерсти, что, как известно, является первой стадией признания власти женина башмака. Он был флегматичен, как англичанин.