Том 2. Повести

— Не пересяду, — лаконично, бесстрастным тоном отвечал Морони.

Приятели обиделись. Это был уже casus belli[23]. Кто-то, как видно, жаждет крови. Но поскольку оскорбление наносит приятель, надо обращаться с ним деликатно и мягко. Сперва к нему направили парламентера, каковым явился Дюри Фекете дабы выяснить, отчего Морони не желает пересесть.

Возвращаясь к своему столу, Дюри Фекете недоуменно качал головой.

— Из него ничего не выжмешь. Не пересяду, и точка — весь его ответ. Пишта взбесился!

При этом известии они, то есть Коротноки и Фекете, взбесились тоже. Над головой Морони висела святая картина, изображавшая тогдашнего рожнейского епископа, если смотреть на нее прямо. (Если же поглядеть наискосок — это был портрет Гарибальди.) Дюри Фекете велел подать корзинку сырых яиц, и весельчаки ударили по рукам: кто скорей попадет яйцом в святого пастыря, тот загребет выложенные на стол деньги. Пишта Тоот сидел тихий, подавленный и был нем как могила; когда же приступили к метанию яиц, он решительно запротестовал:

— Не дело так глумиться над портретом епископа. Бог за это накажет!

— А, пустое, — возразил Коротноки, пожав плечами. — Лучше бог, чем десять попов!

И приятели с увлечением стали метать яйца в цель. Те, что не попадали, превращались в яичницу на Пиште Морони, но и от тех, что достигали цели, ему также перепадало несколько брызг.

Справедливый гнев полыхнул в сердце Морони, лицо его побагровело, глаза налились кровью, в висках застучало, ноздри затрепетали. Он схватил стул и только было собрался запустите им в осквернителей, как вдруг поднялся Пишта Тоот и загородил дорогу взбешенному другу.

— Бей меня, старина. Вот я весь перед тобой. Бей — я же знаю, что ты зол на меня. Их не трогай — они дразнят тебя оттого, что любят. Просто обиделись, что ты не хочешь к нам пересесть. Но ты ведь не пересел только из-за меня, я один тому причиной — так пусть же я и отвечу. Вот тебе, старина, моя, голова, вот тебе мое лицо — бей справа, бей слева. Поверь, получить от тебя пощечину мне не больно, а вот этот твой мрачный укоризненный взгляд…

Пишта Тоот говорил с такой кротостью, голос его звучал так проникновенно и мягко, что Пишта Морони не только выпустил стул из рук, но из глаз его выкатились две капельки влаги.

— Молчи, молчи… Ради всего святого, молчи… Твой голос обезоруживает меня, а между тем… Ну, ладно, ладно, я тебя не трону, но сейчас же прекратите эту дурацкую затею с яйцами.

Пишта Тоот собрался ответить, но в эту минуту за окном мелькнул силуэт Кожибровского; граф влетел в трактир, задыхаясь от спешки, и полы его весеннего плаща летели за ним, как два крыла. Рядом, увлеченно жестикулируя, трусил маленький толстый Четнеки.

Морони побледнел и поспешил им навстречу в первый зал, где на столах были красные куверты.

— Ну, что? — хриплым голосом крикнул он еще издали. — Сено или солома?

— Даже лучше, чем сено, — весело отвечал Кожибровский, — целая копна розмарина.

— Что же? — с жадным нетерпением спросил Морони.

— Все уладили самым достойным образом. Кожибровский полез во внутренний карман сюртука, извлек оттуда сложенный вчетверо листок и протянул его Морони.

— Вот честь твоей жены.

— Благодарю, благодарю вас, — бормотал Морони, с жаром пожимая руки секундантам.

Потом он пробежал глазами бумагу. В документе от имени распорядителей пикника было черным по белому сказано, что у них, распорядителей, не было и быть не могло никакого оскорбительного умысла ни против самого Морони, ни против его уважаемой супруги; что же касается зачеркнутых слов, то это произошло отчасти по недоразумению, отчасти по ошибке.

— Я удовлетворен, — сказал Морони, и лицо его тотчас приняло выражение свойственного ему благодушия.

Он еще раз потряс руки обоим секундантам, затем вынул бумажник и преаккуратно вложил в него честь своей жены.

— А теперь слушай, — сказал Кожибровский, увлекая Морони в нишу окна. — Дельце-то шло со скрипом. В воздухе носятся какие-то сплетни.

— Я это знаю.

— Тем лучше. Пока огонь только тлеет, его можно залить кувшином воды.

— Его-то я как раз и схватил за ухо.

— Пишту? — не подумав, выпалил Кожибровский.

— Да нет же. Кувшин.

— Тсс! Поговорим о чем-нибудь другом!