Том 2. Произведения 1852-1856 гг

В день окончания «Рубки леса» писатель начинает новый рассказ на севастопольскую тему. «Севастополь в мае» написан в несколько дней: Толстой высказал здесь самое наболевшее, важное, давно мучившее его. Размышления о храбрости и геройстве, о жизни и смерти, мысли о человеческой сущности, о добре и зле нашли свое отражение на страницах рассказа. С новой силой звучит в «Севастополе в мае» тема войны и мира: мир человеческий, мир природы сталкивается со страшным бедствием, привнесенным извне, явлением, чуждым миру и жизни.

Возросший жизненный и творческий опыт Толстого впервые позволил ему объединить в сюжете «Севастополя в мае» события разного масштаба: частное и общее, незначительное и великое становятся предметом изображения в рассказе. Мы видим, как юнкер барон Пест заколол француза, как маленькая девочка, десятилетняя дочь матроски, вышла «на крылечко посмотреть на канонаду», как умирает офицер Праскухин, как «на другой день вечером… офицеры, юнкера, солдаты и молодые женщины празднично гуляли около павильона и по нижним аллеям из цветущих душистых белых акаций», видим, как солдаты убирают трупы в «росистой цветущей долине» и как «все так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило».

«Севастополь в мае» был первым художественным произведением Толстого, в котором столь отчетливо проявилось обличительное начало. Разные пути привели в осажденный Севастополь адъютанта Калугина и подполковника Нефердова, князя Гальцина и ротмистра Праскухина, барона Песта и поручика Непшитшетского, но все они движимы одной «гнусной страстишкой» — тщеславием. «Тщеславие! Должно быть, оно есть характеристическая черта и особенная болезнь нашего века», — размышляет автор. Тщеславие офицеров-аристократов несовместимо с истинной храбростью, и Толстой со злой иронией говорит о князе Гальцине, считающем себя храбрецом, так как он был на четвертом бастионе и видел «от себя в двадцати шагах лопнувшую бомбу», о юнкере бароне Песте, «который был особенно горд и самонадеян со вчерашней ночи, которую он в первый раз провел в блиндаже пятого бастиона, и считал себя вследствие этого героем». Толстой раскрывает подлинную сущность офицеров-аристократов, комментируя их высказывания, или показывая их поведение, когда они остаются одни, без свидетелей, или обнажая самые сокровенные их мысли и чувства. Впервые в «Севастополе в мае» для раскрытия психологии персонажа Толстой использует «внутренний монолог» (на-пример, предсмертные думы Праскухина, мысли Михайлова в момент ранения), уже в этом рассказе проявилось замечательное мастерство писателя в изображении «диалектики души», в чем увидит Н. Г. Чернышевский одну из характернейших черт таланта Толстого.

Во втором севастопольском рассказе впервые в творчестве писателя нравственная ценность человека определяется его отношением к народу: потому не вызывает неприязни штабс-капитан Михайлов и таким отвратительным кажется поручик Непшитшетский, давший волю своему «патриотизму» в сцене с ранеными.

Обличительная направленность «Севастополя в мае» утверждала один из важнейших эстетических принципов Толстого — принцип правдивого изображения действительности. В небольшом послесловии автор признается, что его «одолевает тяжелое раздумье». Он сомневается, нужно ли было говорить все то, что он высказал. «Может быть, то, что я сказал, — размышляет Толстой, — принадлежит к одной из тех злых истин, которые, бессознательно таясь в душе каждого, не должны быть высказываемы, чтобы не сделаться вредными…» Это рассуждение влечет за собой новые вопросы. Если в рассказе «злая истина», то «где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны». В последних строках рассказа автор разрешает свои сомнения: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, — пишет Толстой, — которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда».

«Севастополь в мае» не мог, конечно, беспрепятственно преодолеть цензурные барьеры. Получив известие о том, что рассказ изуродован цензурой, Толстой записывает в Дневнике: «Я, кажется, сильно на примете у синих. За свои статьи. Желаю, впрочем, чтобы всегда Россия имела таких нравственных писателей; но сладеньким уж я никак не могу быть, и тоже писать из пустого в порожнее — без мысли и, главное, без цели». Для Толстого все яснее определяется его настоящее призвание. «…Единственное, главное и преобладающее над всеми другими наклонностями и занятиями должна быть литература, — пишет он далее. — Моя цель литературная слава. Добро, которое я могу сделать своими сочинениями» (т. 47, с. 60).