Том 2. Произведения 1902–1906

– Три года жили. Допрежь того действительно баловался… с бабами, ну тут ото всех отказался, закаялся, дюже уж любил… Вот до чего… аж нутро болело… да…

Оба помолчали, наклонив головы, чутко ловя смутный, неясный звук. Ухо жадно хотело поймать приближающийся шум пароходных колес. Звуки ночи, тихие, неясные, тысячу раз слышанные и все-таки особенные и странные, говорили об отсутствии человека.

Горел костер, у костра сидели двое и третий недвижимо чернел на песке.

– Да… три годочка… не видал, как и прошли. Ну, детей не дал бог… не дал… Бывалыча, сядет, прижмется: «Сем, а Сем, прогневили господа… нету деточек…» И так мне в самое сердце скусит, кубыть я виноват… Хто ж его знает… К бабкам ходила, от козы шерсть жгли, пила на наговорной воде, – нет…

Скуластый скучно, как-то осунувшись, слушал.

Поднялся, долго чесал спину, снял с костра котелок, черпнул ложкой, долго дул, вытянув толстые губы, и, шумно втягивая в себя воздух, стал пробовать.

– Нехай упреет.

Опять навесил.

– Стукнул двадцать один год, пошел на призыв, взяли. Эге, не хотелось уходить!.. Сердце болело вот до чего… Выйдешь, скотинка, телега, бороны, – постоишь, постоишь, опять в избу, и в избе-то все спостылело… Баба молчит, не плачет, застыла, по хозяйству также работает с утра до ночи. Стали у меня мысли разные: по какому случаю, например… солдатчина, али, скажем, служба, али там война, должен я убивать… да-а… Из наших же, из деревенских, был в турецкую кампанию, – ну, рассказывал много. Вот, говорит, подойдешь к нему, стоит он, человек как есть, глядит на тебя, и глаза у него такие же, и, знаешь, от семьи так же ушел, и землица, может, дома, да… Одно слово, живому человеку надо брюхо железом пороть… Ну, не подымается рука, жалко… А как вдарит, стало быть, он, один наш упадет, другой… кровь… застонет, тут своего-то еще жалчей, все позабудешь, нагнешь голову, как бык, и зачнешь колоть куда ни попадя… Что же, думаю, это такое… Радость малая быком сделаться…

Он перестал говорить, как бы потеряв нить. Парень сидел скучный, с кислым лицом. Снова на реке завозился водяной или ночная птица. Всплеснула возле рыба, но в темноте не было видно расходившихся кругов. И, как бы найдя нить прерванных воспоминаний, продолжал:

– Как уходил, повисла на шее: «Сема… Сема… Сема!..» Никак не отдерешь, обмерла… «Сема, пять годов не будем видаться, жисть вся минет… покеда молодые… Сема!» Ну, признаться, я ревел, как корова, а потом сразу оторвал руки от себя, даже со злостью, прямо на повозку, напился до бесчувствия… Да… Ну потом, значит, в город, потом по железной, в казармы. В солдатах тоже несладко: муштра, ругня, в зубы заглядывают, а дома хозяйство, семейство… Сердце сосет… Эх, и не вспоминал бы… Опять мысли разные: по какому случаю я здесь и почему такое. Невзлюбило меня начальство, за сектанта сочли. Сколько разов на гауптвахте сидел, гоняли без очереди на часах, в штрафные попал, под суд грозились отдать, в дисциплинарный батальон; одно слово, чижало, – думал, и не ворочусь. Одначе так что дотянул. Кончился срок, на железную, гайда домой… Ну, ехал, думал, не доеду, не удержусь, так рот сам на сторону и едет, не удержусь, смеюсь… ей-богу… Даже совестно стало чужих людей, пассажиров, – смотрят, стало быть, что за чудо – человек сам с собою говорит и смеется. Ну, хорошо…

В неумолкаемый ропот бегущей воды, который сливался со стоявшей вокруг тишиной, грубо и непрощенно ворвался совершенно чуждый звук.

Оба сидевшие у костра повернули к обрыву головы и стали слушать. И костер, дрожа и колеблясь отсветом, беспокойно взглядывал красными очами на выступивший на секунду из темноты обрыв; тени торопливо и испуганно сновали по песку, ища чего-то, и, не находя, с усилием вытянулись, перегнулись и заглянули через обрыв в степь. Оттуда, все приближаясь, несся как бы мерный топот по иссохшей, крепкой земле. Он царил среди ночи. Костер, истратив последние усилия и догадавшись, в чем дело, стал погасать, засыпая и подергиваясь пеплом, и тени разочарованно расплылись, сливаясь со стоявшей вокруг чернотой, но головы все так же были обращены к обрыву.

Топот оборвался. Над смутно видневшимся по звездному небу краем обрыва темно вырисовывался уродливый силуэт чудовища. Оно неподвижно вздымалось, широкое и неровное, как глыба, оторвавшаяся от горы, загораживая ярко игравшие звезды.

С минуту молчали.

– Эй, есть живая душа?

Скуластый по-медвежьи неповоротливо поднялся и в одно время раздраженно и тревожно прокричал:

– Ступай, ступай… отчаливай!.. Неположенного ищешь… Отъезжай… чего тебе, слышь!..

– Быков ищу… ок-казия! Как скрозь землю провалились.

Голос был с хрипотой от постоянного пребывания на ветру в степи и от водки.

– Каки быки?.. Вишь, крутоярина… Быки!.. Знаем мы, быки…

– То-то, думаю, не спустятся тут. Оказия… нету, вот, что хошь… Думаю, не к воде ли забились…