Том 2. Проза

Очнувшись, он понял, что у него и вправду болит все тело. Он был потрясен: не тем, что увидел взрыв — это можно было списать на счет воображения, которое разыгралось, воспользовавшись его переутомлением и депрессией. Он был потрясен тем, что увидел его глазами змеи, а после умер смертью змеи и ощутил это так пронзительно, как ощущают только то, что за неимением лучшего слова называют «реальностью».

Он почувствовал настоятельную потребность проверить, случайность это или же ощущения, подобные тем, которые он только что пережил, можно воспроизводить по своему желанию.

На этот раз он выбрал шум моря, выкатывающегося на пологий песчаный берег где-то в Скандинавии. Долгое время ничего не происходило: только шумели волны, да, слышимые только его сверхчувствительной барабанной перепонкой, потрескивали, лопаясь, пузырьки пены. И вдруг он увидел, как стремительно надвигается на него стальная ребристая поверхность, испещренная гребешками. Ветер засвистел в его перьях, голова закружилась от неожиданности, но он собрал свою волю в кулак и поспешно покинул тело чайки.

Вскоре он развил свое умение до такой степени, на какую и не надеялся: слыша шум улицы, он перемещался в нем по своему усмотрению. Он мог стать не только таксистом, ожесточенно бьющим ладонью по сигналу, или курьером, только что позвонившим в дверь офиса и ждущим, когда секьюрити откроет дверь, или стариком, постукивающим палкой по тротуару, но и сигналом, по которому бил рукой таксист, интрафоном, кнопку которого нажал курьер, и даже асфальтом, по которому постукивала палка старика. И что самое странное — нигде он не чувствовал себя чужаком и пришельцем. Словно все эти предметы и существа были открытыми дверями, в которые он заходил как к себе домой. Словно все они составляли с ним одно целое, а переборки между его Я и реальностью были маревом, наваждением, которое рассыпается от простого усилия воли.

Горизонталь развернулась перед ним во всю свою бесконечную длину: он побывал во всех местах, звуковые отпечатки которых были сохранены у него на жестком диске. Он ощутил себя в теле каждого прохожего, фланирующего по Елисейским полям, выкрикивал таинственные слова вместе с каждым клерком на Гонконгской бирже и даже, даже — снова полюбил музыку, потому что теперь он мог позволить себе быть не только пассивным слушателем, но и певицей, и дирижером, и смычком первой скрипки, и усталым фетром на коснувшейся пластика палочке литавриста.

Вскоре он обнаружил, что вовсе не обязательно ограничивать себя минутной продолжительностью: события продолжали разворачиваться, жизнь идти, и после того, как последний шорох смолкал в динамиках. Теперь он больше не нуждался в подпорках, он мог ходить без костылей записанного звука — все дольше и дольше. Сначала какую-то секунду, затем почти минуту и, наконец, целый час.

А потом случилось еще одно чудо; впрочем, уже даже не чудо — настолько он готов был к чему-то подобному. Он очутился в тех местах, шума которых он никогда не слышал, да и не мог слышать. Он понял, что звук, вопреки школьной физике, распространяется в вакууме. Он слушал, как щелкают горошинками микрометеориты, падающие на поверхность Луны. Нечеловеческий, испускаемый на радиочастотах, рев раненого ящера — рев вихрей Красного Пятна Юпитера, каждый из которых — шириной в тысячу земных шаров. Похожее на мертвенную поступь лемуров и ламий потрескивание атмосферы внешних планет. Он выходил в космос все дальше и дальше.

А как-то раз он в ужасе увидел, что со всех сторон его окружает тьма, — и понял, что стал Солнцем. Ведь именно так должен выглядеть мир для Солнца — это ясно каждому, кто хоть раз смотрел в безлунную ночь за окно ярко освещенной комнаты.

Он упивался новой своей жизнью, когда в дверь позвонили.

Сказать, что он удивился, было бы чудовищным преуменьшением. В его квартире все было оборудовано для того, чтобы он мог существовать без помощи посторонних. Это стоило дорого, но родители его были люди богатые и могли пойти на любые расходы для того, чтобы никогда его больше не видеть.

Нет, конечно же, люди иногда приходили — отремонтировать технику, произвести другие необходимые работы, доставить продукты и прочие нужные вещи — но он всегда вызывал их сам и, всегда, когда это было возможно, не позволял им проходить дальше подсобных помещений. А за год, прошедший от первого разговора с Тиной, он и эти визиты ограничил до минимума. Этот визит был для него полной неожиданностью. И все же он открыл, сам не понимая почему.

Их было двое. От них разило бессонницей, растворимым кофе, застоялым табачным дымом. Они не растерялись, встретившись с ним. Это говорило о том, что люди эти, несмотря на их решительную речь, лишенную сантиментов и околичностей, находились на той самой нижней ступени скользкой лестницы, о существовании которой он давно уже забыл.