Том 2. Семнадцать левых сапог

Я слышала, что ты встал с постели; в дверь мне было видно, что ты направляешься ко мне, худой, огромный в белом белье… Я вышла, закрыла дверь, как свою жизнь. Но, видно, тебе всего этого было мало. Открыв широко дверь, вслед за мной ты выбросил цветы, оладьи, банки, обрызгав меня и всю лестницу киселем. Подобрав ударившийся мне в спину букетик гиацинтов – мне их было жалко оставлять на грязной лестнице, – я вышла на улицу. Вот и все. Как говорят японцы, помни о смерти. Я сказала эти последние три слова вслух, и какой-то прохожий, решив, что я обращаюсь к нему, спросил:

– Что?

– Думайте о смерти.

– О чьей?

– О своей! – в тон ему ответила я и побрела домой…

* * *

Дверь дергали, стучали громко кулаком или ногами. Адам, плохо понимая, где он находится и в чем дело, прислушивался: откуда гром?

– Сейчас! Сейчас открою! – крикнул он наконец.

Дверь перестали дергать. Адам пристегнул кое-как култышку. ТЕТРАДЬ ЛИЗЫ заложил очками в том месте, где его чтение прервали, сунул тетрадь глубоко под матрац и пошел открывать дверь.

– Спал, что ли? Столько стучу, стучу! – Это был Митька Кролик. – Можно я на море, а? Все пацаны идут, можно? – В Митькиных глазах было столько покорности и зависимости, что Адам смутился. Ему стало очень приятно, что Митька спрашивается у него, как у отца или у родного деда.

– А заплывать не будешь?

– Что ты! Честное пионерское! Во! – Митька щелкнул ногтем большого пальца по зубам, а потом провел им по горлу. – Во! Век свободы не видать!

– И кто тебя блатному учит! – нахмурился Адам. – Ты что, жулик? Ты что об этой свободе знаешь? Чтобы эти ухватки выбросил! Понял?

– Понял! – виновато потупившись, сказал Митька. – Так я пошел?

– Иди! Слово дай, что заплывать не будешь и в четыре часа вернешься. Это приказ. Понял?

– Так точно!

– Смотри: кто слово не держит – последний человек!

– Ага! – весело крикнул Митька, бросившись к двери.

– Обожди! – остановил его Адам. – Хлеба и огурцов возьми, там проголодаетесь.

– Ты на Больничной улице живешь, что ли? – как бы между прочим спросил Адам, когда Митька отрезал хлеб.

– Не, на Чапаева – Чапаева, семнадцать, здесь, через угол, – машинально отвечал Митька и, прижав к животу пяток огурцов и здоровенную горбушку, выскочил за дверь.

– Эх, дьявол! – пробормотал Адам, улыбнувшись вслед Митьке, и сразу же подумал о том, что с Митькой надо что-то делать. Родные, наверное, измотались, избегались.

Он умылся, надел новую рубашку, подаренную Марией, и вышел из дому, в первый раз за летние месяцы закрыв сторожку на замок. Он достал его из сундука и, когда замыкал, долго не мог продеть шейку замка в ушки на двери. Запирал свой дом он только зимой, чтобы не открылась от ветра дверь и не выстудило комнату. А сейчас запер потому, что первый раз в его доме появилась большая ценность – ТЕТРАДЬ ЛИЗЫ.

XX

Митька Кролик жил недалеко от больницы, в соседнем тенистом переулке. По дороге к его дому Адам думал о прочитанном. Он думал о своей дочери, и в сердце его поднималась волна негодования. Он давно уже примирился со всей той несправедливостью и тем злом, которые были в его жизни, но сейчас, когда он прикоснулся к судьбе своей дочери и увидел, что и ее жизнь вся изломана, все, что было с ним, представилось ему особенно жестоким и незаслуженным. В тени запыленных, словно усталых акаций Адам шагал медленно, и в душе его с каждым шагом все поднималось и поднималось ожесточение на самого себя, и было нестерпимо обидно, что не может сознаться Лизе в том, что он ее отец.

«А Маруся бежит, – думал Адам, – бежит и ее увезет!» Он чувствовал, что не может больше жить, если не переменит главного в своей жизни, и не знал, как это сделать. Ему ничего не стоило пойти бы сейчас куда следует и рассказать о себе все как на духу. О себе он не беспокоился, потому что ему уже не могли сделать ничего худшего, но по своему житейскому опыту он боялся, что окажется права Маруся и Лиза пострадает из-за него. И все-таки ему нестерпимо хотелось стать самим собой. Занятый этими мыслями, Адам не заметил, как прошел нужный ему дом. Пришлось возвращаться. Постучал в зеленую штакетную калитку. Собаки во дворе не было, и ему пришлось стучать долго, и даже палкой.

Дверь на остекленной веранде чуточку приоткрылась – выглянул Митькин отец, посмотрел на Адама мельком и ушел в дом.

– Гуля, там старик-инвалид, вынеси ему чего-нибудь.

– Вынеси сам, я же вся зареванная.

Митькин отец недовольно пошел в комнаты, взял в туалетном столике мелочь, но мелочи оказалось всего семнадцать копеек, тогда он взял еще в буфете девятикопеечную сдобную булочку.

– Здравствуйте! – насильно улыбнувшись, сказал ему Адам, когда Митькин отец подошел к калитке.

– Здра! – хмуро ответил Митькин отец и, открыв калитку, протянул Адаму булочку и мелочь в ладони. Рука его повисла в воздухе. Взглянув в глаза Адаму и на его чистую новую рубашку, Митькин отец понял, что он делает что-то не то, и смутился.

– Вы к нам? Проходите! Проходите, пожалуйста! – и он надкусил румяную булку, делая вид, что он именно для этого и нес ее сюда, к калитке.