Том 2. Семнадцать левых сапог

За полчаса перед отбоем Афанасий Иванович, поборов непривычное для него чувство смущения, выпроводил всех из своего кабинета. С обычным своим суровым лицом он обошел все палаты, коротко, от дверей, благодарил за подарки дочкам и прощался. Раненые желали ему доброй дороги и счастливой встречи.

Лихорадка ожидания не давала ему уснуть всю ночь. Накинув на плечи байковое одеяло, он подолгу стоял у окошка, от которого веяло холодом, глядел на неоглядные, белеющие в сумраке поля, туда, где за этими заснеженными полями был его дом. Одну за другой, до тошноты, курил папиросы, они часто гасли, и спички то и дело освещали его тяжелый, чуть раздвоенный подбородок, крупный нос, темные глаза под широкими густыми бровями. Прикуривая, Афанасий Иванович радостно думал о том, что если папироски гаснут, значит, вспоминают его, ждут!

С половины седьмого утра он уже прохаживался возле своих чемоданов у подъезда госпиталя. Ровно в семь, как и было ему обещано, новенький «виллис» лихо вывернул из-за угла. Афанасий Иванович уже положил в машину оба чемодана и, открыв переднюю дверцу, пригнулся, чтобы сесть самому, как все, кто вышел на крыльцо его провожать, закричали разом, чтобы он подождал. По еще полутемной улице, широко разбрасывая костыли, прыгал одноногий Алешка-портной. (Ногу ампутировал ему Афанасий Иванович. Выписавшись из госпиталя, Алешка женился на овдовевшей молодой учительнице и так и остался в этом городке.)

– Товарищ подполковник! Вот! Вот вашим дочкам! – допрыгав, выпалил Алешка, вынимая из-за полы стеганки куклу. Всю ночь Алешка шил эту куклу. Волосы для нее дала от своей русой косы его жена.

– Спасибо, Алеша! – крепко притиснул его к себе Афанасий Иванович и поцеловал в гладкую, еще не знающую бритвы щеку. – Спасибо!

Сев в машину, улыбаясь всем, Афанасий Иванович поднял на прощание руку. Машина рванулась с места и быстро покатила по улице в белые, еще скрытые утренним туманом поля, к железнодорожной станции.

Шесть суток добирался он до своего города – на поездах, на попутных машинах, пешком, в одном месте даже на танке, на холодной броне, километров тридцать проехал. Если бы не чемоданы, которые его сильно сковывали, он бы добрался быстрее.

В город он приехал утром на поезде. Когда Афанасий Иванович сошел на перрон неразрушенного вокзала, нервы его, казалось, звенели от напряжения. Вокзал был почти такой же, как и прежде, только на выходе бросились в глаза таблички: «Выход в город» было привычно написано на одной; «Ausgang in der Stadt» зловеще указывала вторая, правда, уже крепко помятая и полуоторванная. Поравнявшись с этой второй табличкой, Афанасий Иванович не удержался, поставил чемоданы, оторвал к черту эту жестяную табличку, бросил ее под ноги.

Он жил на Вокзальной, это была лучшая улица города, самые красивые дома стояли здесь раньше. А теперь на месте многих из них торчали черные остовы. Черным остовом стоял и его дом, он увидал это сразу, в первую же секунду, как повернул с площади на свою Вокзальную улицу. Словно что-то толкнуло в спину Афанасия Ивановича, и он побежал…

Дом, в котором он так счастливо жил до войны, где в светлой квартире по паркетным дощечкам учились ходить его девочки, был разрушен и черен. Вбежав в развалины, в свой первый подъезд, он хотел вытереть пот, застилавший ему глаза, и вдруг увидел, что руки его заняты чемоданами, и он отбросил чемоданы так же механически, как привык отбрасывать перчатки после операции. Желтые трофейные чемоданы, сгребая с пола снег, отлетели к закопченной стене.

Над головою Афанасия Ивановича сквозило серое мартовское небо. И как будто бы с неба, скрученные, заметенные снегом, странно свисали на дно этого черного колодца лестничные марши. Задыхаясь, оставив чемоданы в развалинах, он побежал в поликлинику, в которой работала перед войной его жена. Здесь люди все были новые, ему незнакомые, и только гардеробщица, совсем уже старенькая, с глазами светлыми, почти белыми и плоскими, верно, от многих слез, только она вспомнила Татьяну Дмитриевну.

– Татьяна Дмитриевна! Да-да, очень хорошая женщина была. Терапевт. Деток четверо было. Еще в первую осень, сынок… Еще в первую…

Он не поверил, выбежал вон и, задыхаясь, бросился назад, к развалинам. Но развалины были пусты. Тогда он пошел в соседний целый дом и стал расспрашивать всех, кого заставал, о том, как это случилось. Многие не помнили и не знали, потому что перешли в этот дом уже после освобождения, а редкие старожилы говорили одинаково:

– Бомба тяжелая упала прямым попаданием, ночью, часа в два, еще в первую осень. У нас все стекла вылетели, а там все погибли.

Вернувшись в свои развалины, Афанасий Иванович присел на один из своих чемоданов. Снял шапку и, положив ее на свое большое сильное колено, окаменев, не слыша и не видя ничего вокруг, не ощущая холода, просидел так часа полтора.