Том 2

Дворяне же, свидетели этого, быть может, поверили, что короля спас какой-нибудь добрый отшельник или святой. А может, им стало страшно, что король читает чужие мысли и чует измену. Быть может, это заставило их изменить свои тайные мысли?

Нет. Ни один летописец, придерживающийся правды, ничего об этом не сказал.

Вельможи ждут только удобного случая, и, когда королю придется туго, они наверняка устроят заговор.

МЕЧТА КОРОЛЕВСКОГО СЕРДЦА

Куманская конница вторглась в Австрию, и король Пршемысл провел в Венгрии много победоносных битв; когда же после новых походов заключен был мир и, казалось, окончена была вражда с герцогом Баварским Генрихом, король вернулся к жене. Этот период между двумя войнами был как пауза между двумя поцелуями возлюбленных. Это — время, наполненное словами короля, и любовью, и нежностью, и мирными трудами. Пршемысл видел, что мир уже приносит плоды, и чувствовал, что его усилия близятся к завершению. Его наполняла надежда, что Бог даст ему сына, которому он сможет передать все, чего достиг.

А певцы при его дворе задумывались, под каким именем воспеть Пршемысла, какой хвалой осыпать его в песнях. И вот, когда они так рассуждали, им представился удобный случай войти с толпой придворных в королевские покои. Там была и королева. Она улыбалась, и это внушило певцам мысль, что она не разгневается, если они спросят ее. И сказал один из них:

— Королева! Почтение, любовь, горячая преданность и желание, чтобы добрый Бог дал тебе все, что избрало твое сердце, настолько переполняют нас, что пересиливают даже робость, какую испытывают в твоем присутствии простые люди, хотя бы и мастера в своем искусстве. И вот, поскольку стеснительность наша побеждена, мы не можем не обратиться к тебе и не высказать того, что кипит в наших сердцах: здрава буди, королева! Да цветет долго милость, что увенчала твою главу, — милость, ниспосланная Богом в знак того, что ты — орудие его предначертаний! Прими же сие приветствие и ласково ответь нам, чтобы мы в простоте своей и преданности могли задать тебе единственный вопрос!

— Дело мастеров — говорить, — ответила Кунгута, — дело же королевы выслушивать речи и просьбы. Говорите!

— Королева! Король, герцог и победитель во множестве битв Пршемысл, однажды привлек внимание каринтийского мастера к легенде о царе Македонском. Когда этот мастер слова с большим искусством обработал понравившуюся королю тему и спел ему свою поэму об Александре она не удостоилась похвалы. Ах, королева, ты, которая знаешь все движения Пршемысловой мысли, открой нам, куда теперь устремились его пристрастия, какими путями шествует его приязнь, ибо наш брат неважно разбирается в перепутьях королевских мыслей и может оступиться и вместо похвалы заслужить порицание. Вот я сложил прекрасную песнь, зная, что у озера Рабница король одержал великую победу. Знаю также, что край тот дороже королю всех прочих когда-либо завоеванных им земель. И я сочинил об этом великолепную песнь, но дошло до меня, что король и слышать не желает о Рабнице, что отдал он тот край, не удержал за собой ничего, кроме надежды на долгий мир. Песнь моя стоит хорошего поместья, но теперь мне остается только бросить ее в огонь!

И ответила Кунгута:

— Сердца королей пылают таким пламенем, что ни вы, ни я не можем смотреть на него. Мы не увидим сути. Всегда будет от нас сокрыто что-то волнующее короля. Мы всегда будем ошибаться, ибо как взлетают птицы? Куры так, орел — иначе, и жаворонок — по-своему!

Но в мечтах и в мыслях, которые постоянно возвращаются в мою душу, угадываю я пристрастие короля к мирным трудам. Вижу его улыбку, когда начальник монетного двора докладывает ему о запасе серебра, когда процветает основанный им новый город, когда бургграф и земский начальник, и писарь, ведущий земские книги, приходят к нему со своими вестями. Король счастлив, когда определяет, что требуется сделать, — и когда сделать это удается так, как он того желает.

Сказав так, королева дала знак своим фрейлинам и удалилась. Проходя сквозь толпу послов, рыцарей и князей, она на всех устах и в мыслях всех вызывала радость и улыбки. Угрюмый крестоносец склонялся перед нею, весельем наполнялось сердце сурового священника, скупец вздыхал, будто встретился с воплощением щедрости, расточитель чувствовал, что за все его деньги ему нечего приобресть.

Когда Кунгута удалилась и голубизна ее мантии скрылась за желтыми и зелеными одеждами придворных, певцы все еще стояли неподвижно. Тот прижал ладонь ко лбу, этот молитвенно сложил руки, третий щелкал пальцами: его глодал мучительный стыд за то, что не сумел он лучше построить свою речь, что говорил перед королевой глухим голосом и хуже, чем последний школяр. И, как уж бывает, когда мы тщетно жалеем об упущенном, бедный маэстро заговорил теперь решительным тоном: