Том 20. Письма 1887-1888

Монахи, весьма симпатичные люди, дали мне весьма несимпатичный № с блинообразным матрасиком. Ночевал я в монастыре 2 ночи и вынес тьму впечатлений. При мне, ввиду Николина дня, стеклось около 15 000 богомольцев, из коих 8/9 старухи. До сих пор я не знал, что на свете так много старух, иначе я давно бы уже застрелился… О монахах^*, моем знакомстве с ними, о том, как я лечил монахов и старух, сообщу в «Нов<ом> времени» и при свидании. Служба нескончаемая: в 12 часов ночи звонят к утрене, в 5 — к ранней обедне, в 9 — к поздней, в 3 — к акафисту, в 5 — к вечерне, в 6 — к правилам. Перед каждой службой в коридорах слышится плач колокольчика и бегущий монах кричит голосом кредитора, умоляющего своего должника заплатить ему хотя бы по пятаку за рубль:

— Господи И<исусе> Х<ристе>, помилуй нас! Пожалуйте к утрене!

Оставаться в № неловко, а потому встаешь и идешь… Я облюбовал себе местечко на берегу Донца и просиживал там все службы. Купил тетке Ф<едосье> Я<ковлевне> икону.

Еда монастырская, даровая для всех 15 000: щи с сушеными пескарями и кулеш. То и другое, равно как и ржаной хлеб, вкусно.

Звон замечательный. Певчие плохи. Участвовал в крестном ходе на лодках.

Прекращаю описание Св<ятых> гор, ибо всего не опишешь, а только скомкаешь.

На обратном пути пришлось на вокзале ждать 6 часов. Тоска. На одном из поездов видел Созю Ходаковскую: мажется, красится во все цвета радуги и сильно окошкодохлилась.

Всю ночь в III классе дохлого, гнусного, тянучего товаро-пассажирского поезда. Утомился, как сукин сын.

Теперь я в Таганроге. Опять «ета… ета… ета…», опять короткий диванчик, Коатс, вонючая вода в рукомойнике… Езжу в Дубки, в Карантин и гуляю в садах. Много оркестров и миллион девиц. Вчера сижу с одной девицей, местной аристократкой, в Алферакинском саду; она показывает мне на одну старуху и говорит:

— Это такая стерва! Поглядите: у нее даже походка стервячая.

Между девицами попадаются хорошенькие, но я решил не изменять Яшенькам.

Изучаю местную жизнь. Был на почте, в купальнях, на Касперовке… Открытие: в Таганроге есть Мясницкая улица.

На большой улице есть вывеска: «Продажа искусминных фрухтовых вод». Значит, слыхал, стерва, слово «искусственный», но не расслышал как следует и написал «искусминный».

Если я пришлю к Вам на дачу телеграмму такого рода: «Вторник дачным Алексея», то это значит, что приеду во вторник с дачным поездом и прошу выслать Алексея. Вторник, конечно, не обязателен, ибо я не знаю ни дня, ни часа, когда вернусь домой и сяду за работу.

Когда пишу, тошнит. Денег у меня нет, и если б не способность жить на чужой счет, то я не знал бы, что делать.

Пахнет акацией. Людмила Павловна растолстела и очень похожа на жидовку. Никакой ум не может постигнуть всей глубины ее ума. Я когда слушаю ее, то решительно теряюсь перед неисповедимыми судьбами, создающими иногда такие редкие перлы. Непостижимое создание! Я еще не забыл анатомии, но, глядя на ее череп, начинаю не верить в существование вещества, именуемого мозгом.

Дядя прелестен и чуть ли не лучше всех в городе.

А. Чехов.

Получил от М<арии> В<ладимировны> письмо^*.

Лейкину Н. А., 14 мая 1887

271. Н. А. ЛЕЙКИНУ^*

14 мая 1887 г. Таганрог.

14 май. Таганрог.

Сегодня получил Ваше письмо, добрейший Николай Александрович! Так жарко и душно, что нет сил писать, но писать нужно, ибо завтра, 15-го, я возвращаюсь в Москву и 17-го вечером уже буду в Воскресенске на даче. Стало быть, наша южно-северная переписка должна пресечься на этом письме, а я должен закончить ее сугубою благодарностью Вам за письма, коими Вы услаждали меня за всё время моей калмыцкой жизни.

Когда я буду у Вас в усадьбе? Когда соберусь с силами и сумею выехать в Питер, а это случится не позже того времени, когда напечатаю два-три субботника^* и наживу рублей 150–200. Во всяком случае я едва ли не воспользуюсь Вашим любезным приглашением. Буду стараться приехать к Вам не позже 10 июня^*.

Благородного потомка Апеля и его <…> Рогульки прошу оставить для меня, если только он кобелек, не урод и если Ваши дворняжки не помогали Апелю тараканить Рогульку в период зачатия. Я приеду и возьму.

Недавно я вернулся из Святых гор, где при мне было около 15 000 богомольцев. Вообще впечатлений и материала масса, и я не раскаиваюсь, что потратил 1½ месяца на поездку. Отвратительно и гнусно только одно: безденежье, отравлявшее мне всякое удовольствие. Завтра я еду и вернусь в Москву без копейки. Придется прибегнуть к займу. Возьму у всех понемножку. Вы тоже сделаете мне великое одолжение, если сейчас же по получении сего письма пошлете на мое имя в Воскресенск Москов<ской> губ. рублей сорок на «первое обзаведение», а я Вам тотчас же по приезде пришлю рассказов и возблагодарю небо за то, что оно дало нам такого великодушного редактора. Гол я, как сокол; в поездке истрепался, обносился, запачкался и даже <…>

Прощайте и поклонитесь Вашим.

До скорого свидания.

Ваш А. Чехов.

Пальмин неутомим^*; надо будет демонстрировать его в обществе врачей как редкий случай новой болезни «cvartiromania».