Том 22. Истина

В этот день Марк после занятий вышел в садик; наступал тихий весенний вечер. Луиза еще не возвращалась из школы, мадемуазель Мазлин иногда задерживала свою любимую ученицу; Женевьева сразу после завтрака ушла к бабушке, у которой она теперь проводила целые дни. Несмотря на свежий аромат сирени, разлитый в теплом воздухе, Марк не мог отделаться от горьких мыслей, вызванных семейным разладом. Он не соглашался на исповедь Луизы, и она перестала ходить на уроки катехизиса, потому что священник отказался ее обучать, пока она не пройдет через исповедальню. Однако ему приходилось каждый день, с утра до вечера, препираться из-за этого с женой: Женевьева ужасалась при мысли о проклятии, какое ложится на Луизу; она упрекала себя, что проявила слабость и не повела дочь к священнику на исповедь. Она вспоминала свое первое причастие, счастливейший в жизни день: белое платье, запах ладана, свечи, Иисуса сладчайшего; она с восхищением избрала его себе в женихи, и он стал ее единственным супругом, небесной любовью, подарившей ей радости, которые она надеялась вкушать до гроба. Неужели ее дочь будет лишена такого блаженства, станет падшим созданием, опустится до уровня бессловесных тварей, не имеющих религии? Женевьева всячески старалась вырвать у мужа согласие, и домашний очаг превращался в поле сражения; самые ничтожные обстоятельства давали повод для бесконечных ссор.

Медленно спускалась ночь, принося с собой успокоение, и Марк, испытывавший в этот час огромную усталость, невольно удивлялся своей настойчивости и мужеству, столь тягостным для всех троих. К нему возвращалась его прежняя терпимость: если он когда-то разрешил крестить дочь, почему теперь не допускает ее к первому причастию? Доводы, какие приводила ему жена и перед которыми он долго склонялся, не были лишены убедительности: признание личной свободы, прав матери, свободы совести. В семье мать, естественно, является воспитательницей и наставницей ребенка, особенно если это дочь. Не считаться с воззрениями матери, действовать наперекор ее настроениям и желаниям, значило идти на верный разрыв. Теперь узы их были расторгнуты, счастье разрушено, родители и ребенок втянуты в ужасную домашнюю распрю, от которой страдала вся семья, некогда такая дружная и любящая. И Марк все ходил по узеньким дорожкам садика, окутанного вечерними тенями, размышляя, нельзя ли в чем-нибудь уступить, чтобы как-то сохранить семейный мир и счастье.

Марк испытывал укоры совести: не виноват ли он в постигшей их беде? Теперь он чувствовал известную ответственность и спрашивал себя, почему с самого начала, на следующий же день после свадьбы, он не постарался приобщить Женевьеву к своим убеждениям. Впервые познав любовь, она всецело принадлежала ему и с полным доверием отдавалась его объятьям, готовая слиться с ним телом и душой. В те неповторимые часы у него хватило бы сил вырвать ее из-под влияния священника и сделать из взрослого ребенка, запуганного адом, сознательную подругу жизни со свободным разумом, стремящуюся к истине и справедливости. Женевьева как-то высказала ему это во время одной из первых ссор: «Пеняй на себя за свои страданья! Надо было научить меня, чтобы мы не думали по-разному. Я такая, какой меня воспитали, и беда в том, что ты не сумел меня перевоспитать». Впоследствии она изменила мнение и теперь уже больше не допускала, что он мог повлиять на нее, — так она возгордилась, опьяненная верой. Марк с горечью думал об этой упущенной возможности, упрекал себя в слепом обожании, в эгоизме и боязни омрачить чудесную весну их любви, он все время восхищался ее красотой, которая казалась ему совершенной, и не поинтересовался ее образом мыслей, не постарался ее просветить. Правда, в те годы он не знал, что сделается поборником истины, и шел на некоторые компромиссы, считая, что достаточно силен и любим и всегда будет хозяином положения. Источником всех его теперешних мук было мужское тщеславие и слепота влюбленного.