Том 22. Избранные дневники 1895-1910

1 сентября. Ясная Поляна. 1906. Не писал шесть дней. Болезнь Сони все хуже. Нынче почувствовал особенную жалость. Но она трогательно разумна, правдива и добра. Больше ни о чем не хочу писать. Три сына: Сережа, Андрюша, Миша здесь и две дочери: Маша и Саша. Полон дом докторов. Это тяжело: вместо преданности воле бога и настроения религиозно-торжественного — мелочное, непокорное, эгоистическое. Хорошо думалось и чувствовалось. Благодарю бога.

Я не живу, и не живет весь мир во времени, а раскрывается неподвижный, но прежде недоступный мне мир во времени. Как легче и понятнее так! И как смерть при таком взгляде не прекращение чего-то, а полное раскрытие…

2 сентября 1906. Ясная Поляна. Нынче сделали операцию. Говорят, что удачно. А очень тяжело. Утром она была очень духовно хороша. Как умиротворяет смерть! Думал: разве не очевидно, что она раскрывается и для меня, и для себя; когда же умирает, то совершенно раскрывается для себя. — «Ах, так вот что!» — Мы же, остающиеся, не можем еще видеть того, что раскрылось для умирающего. Для нас раскроется после, в свое время.

Во время операции ходил в елки. И устал нервами. Потом пописал о Генри Джордже^* — нехорошо. Записать:

[…] 9) Западные народы далеко впереди нас, но впереди нас на ложном пути. Для того чтобы им идти по настоящему пути, им надо пройти длинный путь назад. Нам же нужно только немного свернуть с того ложного пути, на который мы только что вступили и по которому нам навстречу возвращаются западные народы. […]

5 сентября 1906. Ясная Поляна. Ужасно грустно. Жалко ее. Великие страдания и едва ли не напрасные. Не знаю, грустно, грустно, но очень хорошо.

15 сентября. Здоровье Сони хорошо. Видимо, поправляется. Много пережито.

Кончил и статью, и о земле, и начал письмо китайцу^*, все о том же.

Хочется писать совсем иначе. Правдивее. Записывать много есть чего. Но не буду нынче. Ездил далеко в лес по метели. Состояние не бодрое, но хорошее, доброе. До завтра.

24 сентября 1906. Кончил все начатые работы и написал предисловие к Генри Джорджу. Последнее время был не совсем здоров желудком, и мало и лениво думается. Начал «Круг чтения», но лениво идет и не хорошо. Даже нынче кажется, что не могу. Написал ядовитое письмо в ответ на запрос о приезде англичан и рад, что не послал^*. Вот этого-то нет во сне: нет нравственного усилия. Так, нынче видел длинный сон и не помню о чем, солгал и потом вспомнил, что не надо было лгать, но не мог удержаться. Наяву же всегда можно удержаться. И в этом вся жизнь и отличие бдения от сна.

Записать надо:

[…] 12) Насколько дело жизни — прямого отношения с людьми дороже, важнее писания. Тут ты прямо действуешь на людей, видишь успех или неуспех, видишь свои ошибки, можешь поправить их, там ты ничего не знаешь, может быть, подействовал, может быть, нет; может быть, тебя не поняли, может быть, ты не так сказал, — ничего не знаешь.

13) Тайна в том, что я всякую минуту другой и все тот же. То, что я все тот же, делает мое сознание; то, что я всякую минуту другой, делает пространство и время.

30 сентября 1906. Ясная Поляна. Просмотрел привезенные корректуры^*. Начал было рассказ о священнике. Чудный сюжет, но начал слишком смело, подробно. Не готов еще, а очень хотелось бы написать^*. Философский, метафизически-религиозный вопрос нудит и требует выражения более ясного. И кажется, что нынче, если не нашел решения, то приблизился очень к нему.

Читаю Гете^* и вижу все вредное влияние этого ничтожного, буржуазно-эгоистического даровитого человека на то поколение, которое я застал, — в особенности бедного Тургенева с его восхищением перед «Фаустом» (совсем плохое произведение) и Шекспиром, — то же произведение Гете, — и, главное, с той особенной важностью, которая приписывалась разным статуям Лаокоонам, Аполлонам и разным стихам и драмам. Сколько я помучался, когда, полюбив Тургенева — желал полюбить то, что он так высоко ставил. Из всех сил старался и никак не мог. Какой ужасный вред авторитеты, прославленные великие люди, да еще ложные!

Записано:

[…] 2) Что такое порода? Черты предков, повторяющиеся в потомках. Так что всякое живое существо носит в себе все черты (или возможность их) всех предков (если верить в дарвинизм, то всей бесконечной лестницы существ) и передает свои черты, которые будут бесконечно видоизменяться, всем последующим поколениям. Так что каждое существо, как и я сам, есть только частица какого-то одного, временем расчлененного существа — существа бесконечного. Каждый человек, каждое существо есть только одна точка среди бесконечного времени и бесконечного пространства. Так я, Лев Толстой, есмь временное проявление Толстых, Волконских, Трубецких, Горчаковых и т. д. Я частица не только временного, но и пространственного существования. Я выделяю себя из этой бесконечности только потому, что сознаю себя.