Том 23. Большие надежды

Но даже сейчас я не знаю, какие меры я мог бы в то время принять против мальчишки Трэбба, — разве что убить его на месте. Сцепиться с ним посреди улицы или потребовать от него в наказанье чего-либо меньшего, чем кровь его сердца, было бы равно бесполезно и унизительно. К тому же этого мальчишку вообще невозможно было обидеть: неуязвимый, верткий, как ящерица, он, в какой угол его ни загони, умел выскользнуть на волю между ногами преследователя да еще осыпать его визгливыми насмешками. Все же на следующий день я написал мистеру Трэббу, что мистер Пип не может в дальнейшем пользоваться услугами человека, который способен до такой степени забыть свой долг перед обществом, что держит на работе мальчишку, своим поведением вызывающего у каждого порядочного джентльмена чувство отвращения.

Дилижанс, в котором сидел мистер Джеггерс, своевременно нагнал меня, и я снова залез на козлы и прибыл в Лондон живой, — но отнюдь не невредимый, потому что сердце мое было ранено. Немедленно по приезде я послал Джо искупительную треску и бочонок устриц (в утешение за то, что не побывал у него сам), а затем отправился в Подворье Барнарда.

Герберт, которого я застал за обедом, состоящим из холодного мяса, радостно приветствовал меня. Я отрядил Мстителя в трактир за подкреплением и почувствовал, что должен сегодня же открыться моему лучшему другу. Но вести задушевные разговоры, пока Мститель находился в прихожей (являвшейся по существу не чем иным, как преддверием к замочной скважине), было немыслимо, и я послал его в театр. Едва ли нужно лучшее доказательство моего рабского подчинения этому тирану, чем жалкие уловки, к которым я прибегал, чтобы как-нибудь занять его время. С горя я иногда доходил до такой низости, что посылал его к воротам Гайд-парка посмотреть, который час.

После обеда мы уселись у камина, положив ноги на решетку, и я сказал:

— Дорогой мой Герберт, я должен открыть тебе одну тайну.

— Дорогой мой Гендель, — отвечал он, — поверь, что я отнесусь к ней с должным уважением.

— Это касается меня, Герберт, — сказал я, — и еще одной особы.

Герберт скрестил ноги, нагнул голову набок и устремил взгляд на огонь, но через некоторое время, не слыша продолжения, перевел взгляд на меня.

— Герберт, — сказал я, положив руку ему на колено, — я люблю… я обожаю… Эстеллу.

Вместо того чтобы ахнуть от изумления, Герберт отозвался спокойно:

— Да. Ну и что?

— Как, Герберт? Это и весь твой ответ? «Ну и что?»

— Я говорю, ну и что дальше? — пояснил Герберт. — Это-то я давно знаю.

— Откуда ты узнал?

— Откуда? Да от тебя, Гендель.

— Я ничего тебе не говорил.

— Не говорил! Ты мне не говоришь, когда ходишь к парикмахеру, но я-то замечаю, что ты подстригся. Ты обожаешь ее с тех пор, как я тебя помню. Ты привез сюда свое обожание вместе со своим чемоданом. Не говорил! Да ты все равно что целыми днями об этом говоришь. Когда ты мне рассказывал свою историю, было ясно, что ты обожаешь ее с первого дня, как увидел, хоть и был тогда чрезвычайно молод!

— Ну хорошо, — сказал я, не без удовольствия принимая эту новую для меня версию, — значит, я и не переставал ее любить. А теперь она вернулась в Англию такой красавицей, что и вообразить невозможно. И я ее вчера видел. И если уж я раньше ее любил, то теперь люблю вдвое больше.

— В таком случае, Гендель, тебе очень повезло, что она предназначена для тебя. Ведь, кажется, можно сказать, не касаясь запрещенной темы, что ни у тебя, ни у меня это не вызывает сомнений. А как смотрит Эстелла на обожание и все такое прочее, тебе известно?

Я мрачно покачал головой.

— О, она бесконечно далека от меня.

— Терпение, дорогой мой Гендель, времени много, торопиться некуда. Но ты хотел сказать мне еще что-то?

— Мне совестно в этом признаться, — отвечал я, — хотя думать-то я все равно это думаю. Ты говоришь — мне повезло. Ну, конечно, повезло. Еще вчера я был подмастерьем кузнеца, а сегодня я… впрочем, что я такое сегодня?

— Скажем, если тебе не хватает слов, — славный юноша. — с улыбкой отвечал Герберт и дружески похлопал меня по руке. — Славный юноша, в котором забавно смешались пылкость и нерешительность, смелость и неверие в свои силы, мечтательность и жажда действий.

Я задумался о том, правда ли являю собой такую смесь, и, хотя не мог вполне согласиться с Гербертом, все же решил, что спорить не стоит.

— Когда я спрашиваю, что я такое сегодня, Герберт, — продолжал я, — то имею в виду свои мысли. Ты говоришь, мне повезло. Я знаю, что сам я ничего не сделал, чтобы возвыситься в жизни, что это все — судьба; конечно, мне удивительно повезло. И все-таки, когда я думаю об Эстелле…

(— А ты о ней думаешь всегда, — вставил Герберт, глядя в оюнь, и я подумал, какой он добрый и как понимает меня!)