Том 26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Итак, я рассматриваю сегодня г-на Гамбетту как типичный образец той шумной славы, которая неожиданно оглушает целую нацию. Почему он занял такое место? Почему именно он, а не кто другой? Где то, что он создал, где великое творение, которым мы обязаны лично ему и которое может служить оправданием занимаемому им почетному месту? Словом, какого рода явление предстает перед нами, когда мы сталкиваемся со столь головокружительной карьерой, построенной из материала, прочность которого совершенно непостижима для нас, людей пера, привыкших анализировать человеческие поступки.

Сейчас издают несколько толстых томов с речами Гамбетты. На столе у меня лежит корректура первого тома. Я прочел ее и погрузился в глубокое раздумье.

Как! Может ли это быть, неужели из этого и выросла карьера Гамбетты? Не будем заблуждаться, — единственным его серьезным достоинством до сих пор были слова. Есть один неопровержимый факт — влияние его красноречия на публику, как на улице, так и в палате. В этом стоило бы разобраться: надо бы узнать, в чем же здесь дело — в достоинствах его или в недостатках. Но так или иначе, силой ли своей логики и убежденности или своим чисто физическим обаянием, оратор безраздельно овладевает публикой. Начиная с его первых выступлений в уголовном суде и в Законодательном корпусе, мы уже чувствуем эту силу. После войны я часто слышал его в Национальном собрании и каждый раз сталкивался с тем же явлением, даже тогда, когда публика бурно выражала свою враждебность. Стоит ему произнести несколько фраз, как он захватывает аудиторию и с такой тиранической неотвязностью овладевает вниманием слушателей, что его коллеги не любят выступать после него.

А сейчас вот его речи напечатаны. Читаешь и поражаешься. Как! Только это и больше ничего? Этими фразами он устрашал Империю, боролся с Пруссией, завоевал всемогущество! Вчитываешься внимательнее; ни одна из его фраз ничуть не логичнее и не красноречивее, чем такие же фразы нескольких сотен адвокатов, чье честолюбие не меньше, но карьера куда менее ослепительна. Чаще всего это — общие места, политические суждения, взятые из газетных статей и сшитые вместе. Ни тени новой мысли, ни одного из тех ни на что не похожих порывов, которые неожиданно прокладывают дорогу в будущее. Все это где-то на грани пышной декламации и претензии на научность.

Вместе с тем должен сказать, что меня поразило одно обстоятельство: первые речи, в особенности же речь против плебисцита,[4] произнесенная 5 апреля 1870 года, показалась мне значительно выше речей, произнесенных за последние годы. Может быть, г-н Гамбетта был более внимателен к себе, более тщательно следил за собою, когда оказывался среди нетерпимого большинства? Возможно. Сейчас фразы его расползаются, дурной вкус берет верх, как, например, в той коротенькой речи, никуда не годной с точки зрения стиля и обыкновенного здравого смысла, которую он произнес недавно над могилой Альбера Жоли.

Изумление наше не знает границ, когда нам, писателям, показывают подобные документы, находящиеся в нашей компетенции, и добавляют: «Вот памятник, судите по нему о величии божества». Ну что же! Мы можем сказать, что, если отвлечься от бесспорной силы воздействия, от той магнетической власти, которую оно имеет над публикой, красноречие г-на Гамбетты не представляет собой ничего из ряда вон выходящего — подобное красноречие нередко можно встретить на наших современных собраниях. Гизо, Тьер, Жюль Фавр говорили лучше. Да и в наши дни можно было бы назвать г-на Жюля Симона и г-на Клемансо, уровень речей которых нисколько не ниже.

Вот вам доказательства, все могут изучить их. Читайте, сравнивайте и судите сами. Рассмотрите эти речи не с точки зрения политической пользы, а с точки зрения абсолютной ценности заключенных в них мыслей и скажите нам, свидетельствуют ли они об уме г-на Гамбетты. Вообразите, что никто ничего не знает о всех наших распрях, и определите его место среди умов второй половины столетия. Если внукам нашим придется судить о нем только по сборнику его речей, единственному документу, который может уцелеть, я действительно боюсь, что они не поймут, почему г-н Гамбетта занял среди нас такое огромное, такое непомерно высокое место.