Том 27. Письма 1900-1901

…ловлю мышей и пускаю их на пустопорожнее место… — И. Н. Альтшуллер вспоминал: «Чехов любил животных. Когда я увидел, с какой заботливостью он ухаживал за раненым Каштаном, как внимательно, по всем правилам хирургического искусства, перевязывал его разодранную лапу и с какими при этом ласковыми словами к нему обращался, я понял, почему такой удивительной вышла у него „каштанка“. И когда он, поведя серьезную войну против мышей, брал из мышеловки осторожно за хвост попавшуюся мышь и спускал ее через низкий забор на кладбищенский участок, то я уверен, что мышь только посмеивалась и, наверное, в ближайшую же ночь перебиралась обратно на дачу к своему врагу» (И. Н. Альтшуллер. О Чехове. — Чехов в воспоминаниях, стр. 591).

3155. О. Л. КНИППЕР

27 сентября 1900 г.

Печатается по автографу ( ГБЛ). Впервые опубликовано: Письма к Книппер, стр. 69–70.

Ответ на письмо О. Л. Книппер от 24 сентября 1900 г.; Книппер ответила 30 сентября и 1 октября ( Переписка с Книппер, т. 1, стр. 196–198, 200–202 и 203–204).

…почему этот тон, это жалобное, кисленькое настроение? — См. примечания к письму 3148 ^*.

…уеду в Москву… — См. письмо 3171 ^*.

…напиши мне, как прошла «Снегурочка»… — См. письмо 3145 ^*и примечания к нему ^*. Критика неодобрительно встретила этот спектакль. О возможной причине провала «Снегурочки» в Художественном театре К. С. Станиславский писал в книге «Моя жизнь в искусстве»: «Спектакль не имел успеха. Казалось бы, что он заслуживал лучшей участи. Может быть, впрочем, успеху помешало то обстоятельство, что декорации последних двух актов плохо умещались на сцене и требовали слишком большого антракта для их перемены. Поэтому оба акта пришлось играть в одной и той же декорации, что совершенно спутало мизансцены и вызвало нежелательное сокращение пьесы» ( Станиславский, т. 1, стр. 218). В ответ на вопрос Чехова Книппер сообщала 30 сентября: «Сыграла два раза Леля в „Снегурочке“, раз „Одиноких“. За Леля хвалят. У меня из-за этой роли были мелкие неприятности с дирекцией. Играла я с Мунт (Снегуркой) на 2-м спектакле, а на первом Лилина с Андреевой, и наш состав все в один голос признали лучшим, и удивлялись, почему не мы играли на открытии. Ну, об этом история умалчивает. Приедешь — поговорим <…> Вчера у нас обедали Горькие, потом все поехали на „Снегурку“ — играла я и Мунт. Был в театре и Васнецов и Фигнер, и им понравилось, говорят. А в общем „Снегурка“ шлепнулась, можно сказать. По-моему — пьеса эта не стоит таких затрат энергии и труда и капитала. Мария Петр<овна> мне не нравится Снегуркой — нет сказки, нет поэзии. Есть простота и искренность простой деревенской девушки, а этого мало. Савицкая — Весна — нехороша. Нет тепла, неги, мягкости, красоты звука, стиха. Хорош Берендей — Качалов. Для меня каторга играть в этой сказке — за кулисами — гадость, пыль, хоры, оркестр, техники, рабочие, народу — без конца. Я устаю от закулисной возни ужасно. После первого спектакля мы ужинали в „континентале“, было просто и славно. Были Горькие и Бунин, кутили до 5-го часу утра» (см. также письма 3157 ^*, 3172 ^*).

…ты хочешь и ждешь какого-то объяснения… — Книппер писала 11 октября: «Нежный мой Антон, как мне хочется видеть тебя! Как хочется приласкать тебя, поговорить с тобой обо всем, о чем не дописалось в письмах, о том, что на душе друг у друга. Не пугайся — я не хочу разговора с серьезными лицами и последствиями, как ты опасался. Не буду приставать к тебе, не буду тебя мучить, а буду только любить, буду мягкая, хорошая и интересная для тебя…» ( Переписка с Книппер, т. 1, стр. 207).

Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты… — Позднее, когда Книппер стала женой Чехова, ее не раз упрекали в том, что она не бросила сцену и не находилась все время рядом с больным мужем. Поясняя свои сложные взаимоотношения с Чеховым, Книппер писала в своих воспоминаниях: «Казалось бы, очень просто разрешить эту задачу — бросить театр и быть при Антоне Павловиче. Я жила этой мыслью и боролась с ней, потому что знала и чувствовала, как ломка моей жизни отразилась бы на нем и тяготила бы его. Он никогда бы не согласился на мой добровольный уход из театра, который и его живо интересовал и как бы связывал его с жизнью, которую он так любил. Человек с такой тонкой духовной организацией, он отлично понимал, что значил бы для него и для меня мой уход со сцены, он ведь знал, как нелегко досталось мне это жизненное самоопределение» («Об А. П. Чехове» — Книппер-Чехова, ч. 1, стр. 46).