Том 27. Повести 60-х годов. Тайна Эдвида Друда

— Безволие, — все с тем же спокойным и невозмутимым видом подтвердил Путник.

— Это я безволен? О, глупец! — возопил Отшельник. — Я, верный своему подвижничеству, своей скудной пище и вот этому ложу все эти долгие годы?!

— Чем больше лет, тем больше ваше безволие, — заметил Путник. — Хотя не так уж много прошло этих лет, как гласит молва, которую вы охотно поддерживаете. Мистер Сплин, корка грязи на вашем лице толста и черна, но и сквозь нее я могу разглядеть, что вы еще молоды.

— А предельное сумасбродство выходит не что иное, как безумие? — спросил Отшельник.

— Весьма на то похоже.

— Но разве я говорю как безумный?

— Как бы там ни было, но у одного из нас имеются веские основания считать другого таковым. Кто же безумен — чистоплотный человек в пристойном костюме или человек, заросший грязью и в совершенно непристойном виде? Я умолчу, кто именно.

— Так знайте же вы, самодовольный грубиян, — воскликнул Отшельник, — не проходит и дня, чтобы беседы, которые я здесь веду, не утверждали меня в правоте моего подвижничества, не проходит и дня, чтобы все, что я здесь вижу и слышу, не доказывало, как я прав и стоек в моем подвижничестве!

Путник, поудобнее устроившись на своем чурбане, достал из кармана трубку и принялся ее набивать.

— Одно предположение, — начал он, устремив взор в синеву небес, — одно лишь предположение, что человек, пусть даже за решеткой, в одеяле, сколотом спицей, отважится уверять меня, что он изо дня в день видит множество всякого рода людей, мужчин, женщин и детей, которые каким бы то ни было образом доказывают ему, будто поступать вопреки законам общественной природы человека, не говоря уже о законах обычной человеческой благопристойности, есть не что иное, как самая жалкая распущенность; или что кто-то доказывает ему, будто, обособляясь от ближних своих и их обычаев, он не являет собою зрелище отвратительного убожества, предназначенное для увеселения самого сатаны (да еще, пожалуй, обезьян), — одно лишь это предположение вопиюще. Я повторяю, — продолжал Путник, раскурив трубку, — подобная безрассудная дерзость вопиюща, даже если она исходит от существа, покрытого коростой грязи в вершок толщиной, сидящего за решеткой и облаченного в одеяло, сколотое спицей.

Отшельник как-то нерешительно поглядел на него, отошел к своей куче золы и пепла, лег, снова поднялся, подошел к окну, снова нерешительно взглянул на гостя и, наконец, сердито буркнул:

— Я не выношу табака.

— А я не выношу грязи. Табак отличное дезинфицирующее средство. Моя трубка нам обоим лишь на пользу. Я намерен просидеть здесь весь этот летний день, пока благословенное летнее солнце не склонится к закату, и доказать вам устами любого, кому случится проходить мимо ворот, какое вы никчемное, жалкое создание.

— Что это значит? — гневно воскликнул Отшельник.

— Это значит, что вон там — ворота, тут — вы, а здесь — я. Это значит также, что я твердо убежден в том, что любой случайный прохожий, который войдет к вам во двор через эти ворота, из каких бы краев он ни явился, каков бы ни был запас его житейской мудрости, приобретенной им самим или позаимствованной у других, — любой сочтет необходимым встать на мою сторону, а не на вашу.

— Вы наглый и хвастливый субъект, — сказал Отшельник. — Вы считаете себя бог весть каким мудрецом.

— Чепуха, — ответил Путник, спокойно покуривая трубку. — Много ли мудрости требуется, чтобы понять, что каждый смертный должен делать дело и что все люди тесно связаны между собою.

— Уж не станете ли вы утверждать, будто у вас нет сообщников?

— Болезненная подозрительность естественна при вашем состоянии, — сочувственно подняв брови, произнес Путник. — Тут уж ничего не поделаешь.

— Вы хотите сказать, что у вас нет сообщников?

— Я не хочу сказать ничего, кроме того, что уже сказал. А сказал я, что будет просто противоестественно, если хоть один сын или дочь Адама, вот на этой самой земле, на которую ступила моя нога, или на любой другой земле, куда ступает нога человека, вздумает хулить здоровую почву, на которой зиждется наше существование.

— Стало быть, — со злобной усмешкой перебил его Отшельник, — вы считаете, что…

— Стало быть, я считаю, — подхватил Путник, — что провидение повелело нам по утрам вставать, умываться, трудиться для общего блага и оказывать воздействие друг на друга, предоставив лишь слабоумным да параличным сидеть в углу и хлопать глазами. Итак, — тут Путник повернулся к воротам, — Сезам, откройся! Пусть глаза его прозрят, а сердце омрачится скорбью. Мне все равно, кто войдет, ибо я знаю, чем это кончится.

С этими словами Путник повернулся к воротам, а мистер Сплин-Отшельник, совершив несколько нелепых прыжков с ложа к окну и обратно, подчинился неизбежному, свернулся клубком на подоконнике, ухватившись за прутья решетки и с явным любопытством выглядывая из своего логова.

Глава вторая, в которой мы находим вечерние тени