Том 28. Статьи и речи

Шли они шли и наконец увидели охваченный огнем дом, в котором оказался запертым брат дикаря; он не мог выйти из горящего дома и должен был сгореть заживо, потому что входная дверь была заперта еще семь лет тому назад знакомым нам весьма порядочным джентльменом, который забрал ключ.

— Дай мне ключ! — взмолился дикарь. — И выпусти моего брата!

— Я рассчитывал, что ключ будет на месте еще поза-вчера, — невозмутимым тоном отвечал весьма порядочный джентльмен. — Я послал его сюда с кораблем, но этот корабль изменил рейс и отправился в кругосветное плаванье, и теперь мы вряд ли что-нибудь услышим о нем.

— Это убийство! — закричал дикарь.

Но весьма порядочный джентльмен высокомерно оглядел дикаря с ног до головы, поражаясь его невежеству: а брат дикаря так и сгорел в запертом доме. Путники пошли дальше.

Наконец они пришли к великолепному дворцу на берегу реки. Из ворот дома в роскошном кабриолете, запряженном парой породистых лошадей, с двумя лакеями в малиновых ливреях на запятках, выехал джентльмен цветущей наружности.

— Боже мой! — воскликнул этот джентльмен, останавливая кучера и строго разглядывая дикаря. — Это еще что за страшилище?

Тогда весьма порядочный джентльмен объяснил ему, что его спутник закоснелый грешник, прогневивший Провидение, чему он сам служит неопровержимым доказательством: он вечно ропщет, он охромел, руки его закованы в наручники, он умирает с голоду, его брат заживо сгорел в наглухо запертом доме, а ключ от дома странствует по белу свету.

— Так ты и есть Провидение? — еле слышно прошептал ослабевший дикарь.

— Придержи язык! — оборвал его весьма порядочный джентльмен.

— Так это ты? — снова спросил дикарь джентльмена из дворца.

Тот ничего не ответил: выйдя из кабриолета, он быстро и деловито накинул на дикаря смирительную рубашку и сказал весьма порядочному джентльмену: «Он должен искупить свои грехи постом».

— Я уже постился, — слабо запротестовал дикарь.

— Пусть постится еще, — сказал джентльмен из дворца.

— Я поневоле должен был поститься, потому что по разным причинам не мог получить работу и дошел до полной нищеты: вы знаете, что я не лгу, — сказал дикарь.

— Пусть потерпит еще, — сказал джентльмен из дворца.

— Работа мне нужна, как воздух, — простонал дикарь.

— Обойдешься и без воздуха, — ответил джентльмен из дворца.

И оба джентльмена поволокли дикаря, усадили его на жесткую скамью н монотонными голосами затянули, как заведенные, свои бесконечные наставления: они поучали его во всех делах на свете, кроме одного единственно нужного и касающегося его дела. Когда же они заметили, что после вспышки гнева, от которого его глаза налились кровью, дикарь перестал обращать на них внимание и вознесся мыслью к истинному Провидению; когда они увидели, что он, смущенный и приниженный, примирился с небом, повинуясь заложенному в нем самой природой стремлению приблизиться к нему, понять его и научиться не только переносить свою судьбу, но и облегчать ее, — они сказали: «Он слушает нас, теперь он в наших руках и не доставит нам больше никаких хлопот».

О чем на самом деле думал этот дикарь, чьи мысли были так ложно истолкованы и использованы, — нам поведает история, а не автор этой притчи, хоть сам он прекрасно понимает ее смысл. Достаточно с нас сегодня и того, что эта сказочка не может иметь никакого практического смысла (разве это возможно!) — в наш тысяча восемьсот пятьдесят пятый год.

21 марта 1855 г.

РОДОСЛОВНОЕ ДРЕВО

То, что жизненность всякого истинного и действенного преобразования на пользу общества целиком зависит от последовательности людей, которые его проводят, — истина не новая. Как бы ни понимался смысл изречения «Врачу, исцелися сам», — а по моим наблюдениям, этому совету мало кто следует, совершенно ясно, что перевоспитание должно действительно начинаться с самого себя. Если бы я обладал легкими Геркулеса и красноречием Цицерона и употребил свои способности в самых ожесточенных диспутах, посвященных делу, которым я пренебрегаю в моей повседневной жизни каждый раз, как к тому представится случай (скажем, раз пятьдесят на дню), так уж лучше бы мне приберечь свои легкие и свое красноречие и ни при каких обстоятельствах не вмешиваться в это дело.