Том 28. Статьи и речи

«Таймс» с трепетом ждет ответа на вопрос: «Согласится ли лорд Джон Рассел принять пост в правительстве лорда Пальмерстона? Хорошо. А лондонский корреспондент «Пустомельского Блеятеля» как раз в это время пишет свою еженедельную корреспонденцию. Он чувствует, что не может решить этот вопрос окончательно. Он бросает писать, надевает шляпу, идет в вестибюль палаты лордов и посылает за Джоном Расселом. Когда тот появляется, он берет Его Лордство под руку, отводит в сторону и говорит: «Послушай, Джон, ты войдешь в кабинет Пальмерстона? А Его Лордство отвечает: «Нет». Лондонский корреспондент «Блеятеля», проявляя осторожность, которая необходима человеку его профессии, переспрашивает: «Подумай опять, Джон, не торопись с ответом. Не влияет ли на твой ответ некоторым образом чувство раздражения?» А Его Лордство спокойно отвечает: «Отнюдь». Дав ему еще время поразмыслить, лондонский корреспондент «Блеятеля» вопрошает опять: «Позволь мне, Джон, спросить тебя еще раз: войдешь ли ты в кабинет Пальмерстона?» Его Лордство отвечает (буквально) следующее: «Ничто не побудит меня войти в кабинет, возглавляемый Пальмерстоном». Они расстаются, и лондонский корреспондент «Пустомельского Блеятеля» кончает свою корреспонденцию. А так как он всегда избегает, по деликатности, прямой ссылки на источник, из которого исходят самые свежие и точные сведения по любому вопросу, то он включает в свое сообщение абзац следующего содержания: «Некоторые путаники прочат лорда Джона Рассела в министры иностранных дел; но у меня есть все основания, чтобы уверить наших читателей, что (и тут он приводит — обратите внимание точные слова, выделяя их) ничто не побудит его войти в кабинет, возглавляемый Пальмерстоном. На это вы можете смело положиться». А что происходит на самом деле? В тот самый день, когда выходит этот номер «Блеятеля», — коварство заговорщиков выражается даже в выборе дня, — лорд Джон Рассел принимает пост министра иностранных дел. Комментарии излишни.

Пустомельцам говорится и говорилось, что лорд Джон Рассел — человек слова. В некоторых случаях, возможно, он таков и есть; но, попав в эту черную и громадную сеть заговора, он повел себя совсем иначе, как убедились пустомельцы. «В данном случае я уверен, поскольку мои сведения исходят из источника, чья подлинность не подлежит сомнению, — писал лондонский корреспондент «Блеятеля» в прошлом году, — что лорд Джон Рассел глубоко сожалеет, что произнес в прошлый понедельник эту недвусмысленную речь». Это вам не общие фразы; это прямые, точные слова. А что делает лорд Джон Рассел (видимо, по чистой случайности) через двое суток после того, как эти слова разнеслись по всему цивилизованному миру? Он поднимается в парламенте и, нимало не смущаясь, заявляет, что если бы ему представился случай произнести эту речь пятьсот раз, он бы ее и произнес пятьсот раз! Вот вам — заговор! И как можно подобный комплот, имеющий целью представить того, кто всегда прав, всегда неправым, терпеть в стране, которая гордится своей свободой и справедливостью?

Правда, пустомельцу, возвысившему голос против возмутительного притеснения, могут сказать, что ведь в конце концов все это — политический заговор. Ему могут сказать, что поскольку м-р Дизраэли в нем замешан, и лорд Дерби в нем замешан, и м-р Брайт в нем замешан, и все министры внутренних, иностранных и колониальных дел в нем замешаны, и все министерства, и все оппозиции в нем замешаны, то это доказывает лишь одно: в политике делается то, что в других областях было бы невозможно. Такой выдвигается довод? В таком случае следует возразить, что этот огромный заговор охватывает всех художников всех школ и все сословия вплоть до последнего преступника, равно как и палача, который обрывает его жизнь на виселице. Ибо все эти лица известны лондонскому корреспонденту «Пустомельского Блеятеля», и все они обманывают его.