Том 29. Так велела царица Царский гнев Юркин хуторок

И, вспоминая таким образом чернокудрого ласкового князька, Фридрих Адольфович полез в карман, вынул оттуда табакерку и поднес ее машинально к лицу. В глубокой задумчивости глядя в окно, он нажал крышку и, с удовольствием вдыхая в себя ароматичный запах, исходящий из табакерки, погрузил в нее свой маленький шарообразный, немного смешной носик. В ту же минуту безобразное черное существо потянулось к этому носику своими длинными клешнями и, крепко уцепившись за самый его кончик, повисло всею своею тяжестью под ним.

Старик закричал с испугу, выронив при этом из рук табакерку, и фарфоровая с эмалевым портретом крышка разбилась вдребезги.

— О, боже мой! Кто это есть? Што это есть? — с выпученными глазами и бледным лицом бегая по комнате, кричал несчастный.

Рак между тем по-прежнему висел на кончике носа и не отпускал его. Сережа и Юрик задыхались от смеха, зарываясь головами в подушки.

На звон разбитой табакерки из соседней комнаты прибежал Бобка в длинной, до пят, ночной рубашонке. При виде смеющихся братьев Бобка тоже было фыркнул со смеха, но, заметив разбитую табакерку на полу, он разом затих и перестал смеяться.

Когда Юрик незаметно вынул за обедом из кармана Фридриха Адольфовича злосчастную табакерку, чтобы положить в нее рака и снова так же незаметно опустить ее в карман гувернера, Бобка заранее потешался над задуманной Маей новой проказой. Но при виде разбитой табакерки мальчику стало как будто стыдно и совестно. И бегающий с висевшим у него под носом раком несчастный Гросс не казался ему уже смешным, а скорее жалким.

Наконец Фридрих Адольфович чихнул на всю комнату, и рак, очевидно, испуганный этим богатырским чиханьем, разом отпал, оставив нос старика в покое.

Почувствовав неожиданную свободу, Фридрих Адольфович бросился подбирать осколки табакерки.

— О, какой злой мальшик, — трепещущим от волнения голосом говорил он. — А я еще так любиль вас… Негодний, безсердечний мальшишки! О, портрет моя мамахен, единственный сувенир после ее смерти, и ви разбиль его. О, не хочу больше оставайт у вас ни одного дня! И завтра же я буду уезжаль от ваш дом! Стидно вам! Стидно! Стидно!

Мальчикам действительно было стыдно за их поступок. Они уже не смеялись больше, но смирнехонько лежали в своих постельках. А Бобка со слезами на глазах помогал подбирать осколки злосчастной табакерки. Шалость зашла слишком далеко. Мальчики Волгины были вовсе не злые дети, и они никак не предчувствовали такого несчастного конца своей глупой забавы.

* * *

Весь следующий день дети ходили, как в воду опущенные. История с табакеркой не давала им покоя. Еще больше смущало и угнетало их совесть то обстоятельство, что Фридрих Адольфович не только не пожаловался на них отцу, но и с ними ни словом не обмолвился об их злой проделке. Поутру он долго укладывал свой чемоданчик, и они слышали, как он говорил попугаю:

— Ну, мой попочка… Ми будем поезжаль с тобой на старий квартир, где нас не будут абижаль как здесь.

И, слыша эти фразы, мальчикам становилось еще обиднее и больнее за свой недобрый поступок со стариком.

К завтраку пришла Мая.

— Что вы носы повесили? — с недоумением спрашивала она своих трех приятелей.

Юрик тотчас же рассказал ей про печальное происшествие с табакеркой. Против ожидания, Мая схватилась за бока и хохотала как безумная во все время рассказа.

— Чего ты смеешься? — удивлению спрашивали ее мальчики. — Или ты не поняла, что Фридрих Адольфович уходит от нас, обиженный за нашу проделку?

— И хорошо, что уходит! — весело вскричала балованная девочка. — Или вы забыли, как не хотели его приезда? Помните? А теперь, когда извели его вконец, достигли своей цели, заставили уйти от вас, повесили носы и чуть не хнычете… Хороши! Нечего сказать! Стыдитесь! А еще мальчиками называетесь!

— И правда! Что это мы киснем в самом деле? — нерешительно заговорил Юрик. — Разве нам не лучше было без него? Вот будет худо, если он папе пожалуется на нас, а то пускай себе уезжает к своему князеньке за границу.

Но Фридрих Адольфович никому не пожаловался, и даже когда Юрий Денисович попросил его сопровождать детей на верховой прогулке, добрый Гросс тотчас же изъявил свое согласие.

— Это будет мой последний прогулька с вами, — сказал он, когда дети остались с ним наедине, без отца и сестры, ничего не подозревавших о вчерашнем происшествии, — завтра я буду уезжаль, а сегодня я еще служиль у вас.

— Ну, и «уезжаль» себе на здоровье! — мысленно передразнил его Юрик.

Юрик был в восторге. Отец приказал кучеру оседлать для Сережи Аркашку — красивую верховую лошадь, а для него, Юрика, шустрого Востряка. Гросс, Бобка и Мая должны были ехать в кабриолете.

— Только, пожалуйста, поезжайте рысью, — наказывал Юрий Денисович сыновьям, — рысью и шагом, и думать не смейте о галопе. Лошади будут послушны, и вам не придется понукать их: Вострячок очень смирен, пока ему не дают шпоры и не горячат его. Но лишь только его пускают галопом, он начинает волноваться, и, весьма может случиться, понесет. Слышишь, Юрий? Я надеюсь на твое благоразумие, — заключил Волгин, обращаясь к сыну.