Том 3

гвоздь в моем сапоге кошмарней, чем фантазия у Гёте!

Мне нравилось само преувеличение гвоздя в собственном сапоге, хотя уже тогда я понимал, что все это сказано в полемическом азарте, чтобы подчеркнуть значение современности. К тому же в те времена было модным сбрасывать с корабля современности классиков. Сбрасывали Рафаэля, сбрасывали Пушкина и Толстого. Доставалось и Гёте. Теперь ясно, что азарт в литературной поле-тике — не самый мудрый наставник. Перечитывая «Фауста», я понял, что в данном случае выигрыш Маяковского был эмоциональный, временный, тактический, а не стратегический. Фантазия Гёте ныне представилась мне неповторимо глубокой, и не только в первой части поэмы, но и во второй.

В качестве примера приведу только один драматический узел.

Империя в запустении. В казне нет денег, в закромах — хлеба. Уже давно не задавалось балов. Император созвал на совет своих беспомощных министров. Сидят, судят-рядят. Но вот докладывают: запоздавший на совет любимый шут императора так торопился, что на лестнице сломал ногу. И все же пусть император не беспокоится: вместо пострадавшего шута появился новый, еще более остроумный. Это, конечно, Мефистофель.

Прослушав речи министров, тот говорит: дескать, что вы ломаете голову. Все очень просто. Он знает старинные клады, полные золота и драгоценных камней. Стоит ему открыть их, как в казне императора окажется столько денег, что хватит на десяток балов. Речь нового шута встречена с недоверием, но Мефистофель все-таки выполняет обещание. Действительно, в казне появились деньги, правда не настоящие, в закромах — хлеб. Император задает грандиозный бал. Он вошел в роль, он хочет необычайного. Подозревая, что его шут связан с такой силой, которая все может, он через Фауста просит Мефистофеля:

Знай: государь желает, чтобы на сцену

Мы вызвали Париса и Елену.

В их образах он видеть пожелал

И женщины и мужа идеал.

Поторопись: нельзя нарушить слово.

Мефистофель

Не нужно было обещать пустого.

Фауст

Ты сам таких не ожидал

Плодов своих же ухищрений?

Когда богатство им ты дал,

Теперь давай увеселений!

Мефистофель

. . . . . . . . . . .

Елену вызвать — нужно тут отваги

Поболее, чем вызвать на бумаге

Богатства призрак. Сколько хочешь, вам

Я карликов, чертей, видений дам;

Но дьявола красотки, — хоть признаться,

Неплохи, — в героини не годятся.

Фауст

Ну вот, опять запел на старый лад!

С тобой все неизвестность, все сомненье,

Во всем ты порождаешь затрудненье,

За все желаешь новых ты наград!

Когда ж захочешь, так без разговора,

Раз, два: глядишь — и все готово скоро!

Мефистофель

Язычникам особый отдан ад,

Его дела не мне принадлежат;

Но средство есть.

Фауст

Скажи: я изнываю

От нетерпенья!

Мефистофель

Неохотно я

Великую ту тайну открываю.

Собственно, философская сторона великой тайны уже открыта. Она явственно проглядывается даже при неотчетливом переводе Н. Холодковского, текстом которого я пользуюсь.

Мефистофель всесилен. Он из дерьма мог сотворить золото, из глины — хлебы, но красота ему, служителю сатаны, не подвластна.

Секрет его бессилия в данном случае совсем не в том, что «язычникам особый отдан ад, его дела не мне принадлежат». Они не принадлежат и другому служителю сатаны. Из его окружения он мог бы притащить на императорский бал пошлых красоток, но вызвать Елену и Париса у него нет сил. За подлинной красотой должен идти смертный, ищущий и страдающий, рожденный Матерью человек. Вот почему за Еленой и Парисом в подземные глубины пошел Фауст.

Какая грандиозная фантазия.

Поняв ее, начинаешь иронически смотреть на полемически-трагический гвоздь в сапоге Маяковского. Лично мне тайна этой фаустовской темы далась лишь после того, как была написана «Проданная Венера».

Хочется остановиться еще на одной примечательной линии поэмы: это короткая трагическая линия Гомункула. Образ искусственного человечка, созданного алхимиком Вагнером, по признанию исследователей, трудно поддается толкованию. Безусловно, этот образ призван оттенить и подчеркнуть образ Фауста. Но чем? Для того чтобы вернее ответить на этот вопрос, надо читать Гёте не только как поэта, но и как ученого, много занимавшегося естественными науками. Проследим короткую, но поучительную жизнь Гомункула. Когда он зашевелился в колбе, его создатель услышал голос:

А, папенька! Так не на шутку я

Тобою создан? Обними ж меня!

Но только тише: колба разобьется.

Да, вот вам свойство вечное вещей.

Сознаться в этом мы должны без чванства:

Природному — вселенной мало всей,

Искусственное ж требует пространства

Закрытого.

Какая трогательная деталь. Рожденный в колбе проявляет человеческое желание: «Обними ж меня!» Но тут же он осознает и хрупкость своего искусственного существования: «колба разобьется». В этом трагедия. Его дух, замкнутый в стеклянную оболочку, в отличие от духа Фауста лишен дальнейшего развития. А он жаждет его. Подслушав разговор двух мудрецов — Анаксагора и Фалеса — о природе, он спрашивает Мефистофеля (цитирую уже в переводе Б. Пастернака):

Наверно, все известно им, всесильным,

Они укажут, может быть, пути,