Том 3

— Так даже, брат? — проговорил Алексей и не без удивления обратился к Валерию: — Ты слышал, пижон? Гомо сапиенс, царь природы… Можешь учиться у геологов.

Валерий дурашливо завел глаза, завалил голову назад, схватился двумя руками за грудь, изображая крайнюю степень сердечного приступа, как бы поразившего его вследствие несказанного восторга.

— О, что происходит! Валидол мне! Валокордин, нитроглицерин! Какого родственника мы приобрели, Алеша! Умеет латать палатки! Идеал домохозяек! Шедевральный парень! Никита, а как насчет глажки брюк? Чтобы найти складку на моих джинсах, не хватило бы и двух научно-исследовательских институтов! Погладим? А? Сможешь? А бельишко постирать?

— Могу и погладить, — сказал Никита, еще не определив для себя, серьезно или иронически следует отвечать. — Могу и постирать, если хочешь… И повода для твоих восторгов не вижу.

— A-а, понимаю, понимаю… — протянул Валерий. — Понимаю… Прошу прощения.

— Не за что.

— Все ясно! — произнес Алексей. — Сходи-ка, дорогой Валерий, в дом да принеси иглу и суровые нитки. Возьми на кухне. В ящике. И узнай там насчет обеда. Самое время.

Глава шестая

Обедали в маленькой комнате с низким потолком, в распахнутые окна тянуло из палисадника теплым травянистым воздухом.

Обед подавала Дина, сдержанная, медлительная, и Никита, помня ее детский щебечущий голосок, блестящие живые глаза на вечере у Грекова, несколько стесненно наблюдал за ней, украдкой разглядывая ее. Худенькая, в узких брючках, в прозрачной белой кофточке с воротничком, открывавшим слабые ключицы, Дина, знакомясь, рассеянно протянула хрупкую руку, и Никита совсем несильно пожал ее, но тонкие пальцы не шевельнулись в ответ, и она, едва взглянув, молча отвернулась.

За столом она тоже не была навязчиво-гостеприимной, никому ни разу не улыбнулась и сидела безразлично, темные прямые волосы спадали на плечи, на щеки, загораживали ее бледное лицо.

«Почему она молчит?» — думал Никита, вспоминая то смех ее, то растерянность, почти испуг вчера у Грековых, когда она встала и вышла за Алексеем.

Валерий говорил за обедом много, ел окрошку с аппетитом, изображая, как истово хлебали ее русские мужики, отдуваясь, крякал, подставляя под ложку кусок хлеба, и щедро хвалил кулинарные способности хозяйки, а Никита чувствовал неудобство от холодного равнодушия Дины и от того, что Алексей молчал, добродушно усмехаясь болтовне Валерия.

Зеленоватый полусумрак стоял в комнате, провинциально пахло сухим деревом в этом тихом, затерянном посреди огромной Москвы, одноэтажном старом домике, где жили Алексей и его жена; и было странно сознавать, что он, Никита, и они прежде не знали друг друга, не были нужны друг другу и, конечно, могли бы прожить так всю жизнь, никогда не встретившись. И Никита, незаметно вглядываясь в Дину и Алексея, старался ощутить в себе какие-то толчки родственных чувств, но испытывал лишь жгучее любопытство и удивление, — неужели это действительно были его родственники?

— Если бы уважаемое человечество уплетало окрошку, черный хлеб и квас, — звучал в ушах голос Валерия, — оно было бы здоровее. Абсолютно убежден… Подумать только: деликатес некоторых богатых американцев — жареные муравьи! В Китае — белые мясные черви и откормленные собаки. В Японии телят поят пивом и массажируют перед убоем — для вкусовых качеств мяса. А французы! Нет, кухня достигла такой утонченности, что человеческий желудок становится не источником жизни, а источником извращенного наслаждения. Человек стал хилым. И вот, пожалуйста, появляются болезни. Римская империя погибла от ужасающего обжорства. Подумать только! Суп из соловьиных языков, миноги, вскормленные человеческим мясом, жареные поросята подавались как сто сорок четвертое блюдо. Диночка, почему вы морщитесь?

— Ну и что дальше? — спросил Алексей.

— А грубая пища делает человека сильнее. Процесс еды должен приносить естественное удовольствие, а не смакование и наслаждение. В Древнем Риме был распространен рак желудка. Вы знаете это, друзья?

«Мать умерла от рака. Потому что не ела грубую пищу? Много лет ее кормили только деликатесами… Откормленные собаки и муравьи. Что за чушь!»

— Нам не угрожает это.

— Что именно, Алеша?

— Нам не угрожает эта опасность. Но твоя эрудиция безгранична, — сказал Алексей, и Никите почему-то стало легче, оттого что его брат не соглашается с тем, с чем не соглашался и он.

Алексей сидел напротив; в проеме окна, среди тополиной листвы, знойно испещренной солнечными бликами, грубо очерчивались его плечи и шея, а глаза были спокойно-насмешливы, он повторил:

— Нам пока не угрожает сладострастие желудка. Мы еще не развращены пресыщением. Мы физически здоровы. Нам угрожает другое — сладострастие слов. В том числе и тебе. Ты утонешь в потопе слов. В потопе, ясно? Кто возьмет тебя в ковчег?

— Алешенька, сам залезу, — успокоил Валерий, приглаживая выгоревший на солнце короткий ежик волос. — В ковчеге нужны будут аристократы духа. Это ведь соль земли. Куда без нее?