Том 3

Все спешат: в этом беспокойном звуке тракторов не усидишь, не улежишь в постели. Этот звук торопит, зовет, ободряет и торопит село. И радостью и счастьем дышат лица людей, едущих на подводах и автомашинах.

Хват подъехал к колодцу поить лошадей. На возу у него мешки. Один мешок заткнут пучком соломы. К колодцу подходит жена Хвата — Матильда — с двумя ведрами на коромысле. Хват, оглядываясь, вынимает солому из худого мешка.

Течет крупная сортовая пшеница в ведро.

Матильда уносит зерно на коромысле домой. Она тоже спешит, как и все.

Промчалась машина к зернохранилищу. За ней другая. Евсеич с палочкой спешит в поле.

— Пойду-ка и я. Пригожусь! Я еще не старый человек: шестьдесят пять — это не годы… Пустяк, а не годы. Подумаешь!

Поле. Едут тракторы с сеялками к месту сева, один — с агрегатом борон. Из-под плуга выворачиваются пласты чернозема. Звуки тракторов то удаляются, то приближаются, дрожат в чистоте утра. Где-то поют песню: «Эх, летят утки».

Хата Игната Ушкина. Крыша осела горбом. Рядом с домом — куча навоза. Шерстистая коровенка жует жвачку. Лопата с переломанной ручкой валяется у двери.

Игнат сидит на завалинке, играет на балалайке и поет медленно, лениво и уныло:

Эх-ы, летят утыки, летят утыки
И-и-и два гуся…
Эх-ы, чего жду я, чего жду я,
Ни-и-и дажду-уся-а-а-а…

Алеша Пшеничкин подъезжает на коне к Игнату.

— Дождешься! — кричит он Игнату.

— А чего? — спокойно спрашивает Игнат.

— Я тебе наряд куда дал?!

— На погрузку зерна.

— А ты где?

— Тут.

— Да ты что, хочешь, чтобы я — черным словом…

— А это твое дело. Я, например, никогда не выражаюсь.

— Ведь уже две машины отвезли без тебя! — горячится Алеша.

— А чего же они не сказали? Сказали бы, я и пошел бы…

— Ну, Игнат! Ну, что с тобой делать?!

Из хаты вышла Домна.

— Совесть-то у тебя где? В балалайке? За тобой бригадир из поля приехал, а ты… А ну, вставай! — Она легонько вздернула его за шиворот с завалинки. — Собирайся! Пошел, пошел!

— Да пойду. Пойду. Вот, видишь, встал. Вот, пошел.

Игнат вдруг поворачивается к Алеше.

— Подожди, балалайку-то оставлю. — Он возвращается, сует балалайку в окно и снова направляется к зернохранилищу. А на ходу говорит, обернувшись к Алеше: — Приехал бы раньше — я давно бы уже грузил.

— Не можешь ты без чужого пинка жить! — воскликнул Алеша и помчался из села.

Игнат помялся нерешительно: идти или подождать.

— Ну! — кричит на него Домна и берет в руки переломанную ручку от лопаты.

— Иду, иду, иду. — Он и вправду спешит к зернохранилищу.

Поле. Трактор ДТ-54 с двумя сеялками. Около сеялки хлопочут Шуров, Терентий Петрович и Костя. Лицо Шурова уже вымазано, руки в черноземе и автоле.

— Все готово, — говорит Шуров.

— Ну? Тронулись? — спрашивает у него Терентий Петрович.

— Чуть подождем.

— Почему? — недоумевает Терентий Петрович.

— Дождемся Самоварова. Приедет — слушаться меня с одного слова, уедет — слушаться с полслова.

Подходит Тося. Она слышит последнюю фразу и недоуменно смотрит на Шурова.

— Вы же говорили, что начнем сеять в первом поле?

— Там Самоваров запретил. Вы не знаете.

— Но вы же говорили…

— Едет! — объявил Костя, глядя из-под ладони.

— Едет! — подтвердил Терентий Петрович.

Подъезжает Самоваров. Болтушок за кучера. Самоваров, не слезая с тарантаса и не здороваясь:

— Во-от… Правильно. Тут и будете сеять. Сперва допашите весновспашку, а по ней — свеклу, значит. Все по плану.

— Как же так? — спрашивает Тося, — Свеклу по весновспашке? Это же — преступление!

— Что-о?! Я — преступление?

Подъезжает Пшеничкин Алеша на коне и с ходу горячо обращается к Самоварову:

— Не буду тут сеять свеклу: не взойдет она.

— Что-о? — спокойно спрашивает Самоваров. — Тебя убеждать надо или не надо?

— Не надо! — так же горячо отвечает Алеша.

— Настроил! — ехидно говорит Самоваров молчавшему Шурову. — Все настроил. Всех настроил… — Вдруг он вспылил: — Я из тебя дух вон!

— У вас, Прохор Палыч, есть человеческие слова или нет? — вспылила и Тося. — Вы обращаетесь, как… как… помещик! — почти выкрикнула она последнее слово.

— Ах ты!.. — Самоваров хотел сказать крепкое слово, но все-таки сдержался и произнес: — Практиканша! Алешку закрутила, под Шурова подкатываешь?! Валяй, валяй! Мы таких знаем немало, которые… того-этого.

— Не смейте оскорблять! — топнула ногой Тося, и у нее покатились слезы.

Шуров стал между Тосей и Самоваровым. Он весь подобран, но необычайное внутреннее волнение и ненависть выражаются у него в дрожании пальца руки, которую он заложил за спину и крепко прижал; лицо же спокойно, сосредоточенно.

— Характер у вас сильный! — обращается он к Самоварову. — Сказал — крышка!

Тося порывается возражать, но Терентий Петрович, внимательно следящий за каждым движением присутствующих, дернул ее вежливо за руку и глазами не одобрил порыва, будто говоря: дескать, разберись сначала.

— Я так: надумал — аминь! — говорит Самоваров и уже улыбается. — Я нутром отходчив, если не возражают.

— Давай, Костя. Будем сеять свеклу здесь, — говорит Шуров.