Том 3. Бабы и дамы. Мифы жизни

Он, злобно закусив губы, позвонил у своего подъезда. Ему не отворяли. Иван Карпович вынул из кармана квартирный ключ и сам отпер дверь.

«Анна спит… сном сморило, – брезгливо засмеялся он, – тем лучше, разговоров не будет. А то началось бы: где вы, Иван Карпович, побывали? да весело ли вам было? да отчего от вас духами пахнет?.. Ах, несчастье мое! Вот из-за кого пропала моя репутация. Пока не было Анны – куда еще ни шло: ругали меня, но были и защитники. Иные даже считали меня несчастной жертвой супружеских недоразумений… Обзавелся этим сокровищем, – и пошел крик: Тишенко совсем опустился, связался с мещанкой… тьфу!.. И что я в ней нашел? Бог мой, Бог мой! как она нелепа и скучна! Как можно было так дико увлечься, взять ее в дом? А ведь стыдно вспомнить – было время, когда я ползал на коленях, платье ее целовал. Тьфу! Вымя!»

Тишенко с отвращением и страданием поморщился, и жалея себя, и брезгуя собою в прошлом. Он провел бессонную ночь, и когда утром Аннушка постучала в дверь спальни, будя барина на службу, то на этот стук в уме Ивана Карповича ответила уже твердо сложившаяся мысль:

«Нет, баста! надо отделаться от Анны: надоела! пора!»

Однако еще дня два-три после того Иван Карпович не находил в себе силы нанести первый удар этому кроткому созданию – и безропотному, и беспомощному. Безволие, несносная назойливость совестливой жалости, томившей и нывшей наперекор желанию, дразнили его и выводили из себя. Все время он был невозможен: придирался по пустякам, ругался, кричал, только что не дрался. Аннушка; запуганная до полусмерти, ничего не понимая, вконец растерявшись, не знала как быть и что делать, и в тяжелые минуты грубых сцен отделывалась своим обычным молчанием, лишь трусливо вздрагивая при слишком уж грубых и громких окриках. Порою глаза ее заплывали слезами, но плакать она не решалась: Иван Карпович не терпел слез. Наконец Тишенко решился.

Он что-то не потрафил по службе, получил замечание и пришел домой к обеду бурый с лица от разлившейся желчи.

– Анна! – сурово сказал он, – мне надо поговорить с тобой.

Пока Тишенко обиняками намекал о необходимости разойтись, Аннушка стояла, прислонившись к дверной притолке, и перебирала пальцами складки передника. По лицу ее и потупленным глазам не видно было, понимает ли она господские слова. Тишенко говорил сперва довольно мягко; он несколько раз прерывал речь, выжидая, не вставит ли Аннушка слово, но она молчала. Мало-помалу Иван Карпович начал горячиться и наконец вскрикнул уже совсем злобным голосом:

– Ты мне не нужна больше… Я тебя разлюбил… Уходи! Понимаешь?

– Вся ваша воля… – ответила Аннушка, стоя все так же с понуренной головой и опущенными глазами.

Иван Карпович был озадачен. Он ждал если не отчаянной сцены, то хоть слез. Ему самому очень трудно далось это объяснение, и по себе он судил, как должно быть тяжело Аннушке.

– Вот и прекрасно, вот и умница, – бормотал он, – и… я очень рад, что мы расстанемся друзьями. Я, конечно, имею в отношении тебя обязанности… я человек увлекающийся, но честный и помогу тебе устроиться…

– Нешто вы хотите прогнать меня? – перебила Аннушка, поднимая глаза.

Тишенко изумленно развел руками.

– Я от вас, Иван Карпович, не уйду, – продолжала Аннушка, и губы ее сжались так крепко, в глазах засветилась такая твердая решимость, что Иван Карпович растерялся.

Оба молчали.

– Как же ты не уйдешь? – начал Тишенко сдержанным тоном, медленно и солидно, – если я тебе говорю, что незачем нам жить вместе, что я тебя разлюбил…

Аннушка снова потупилась.

– Меня-то небось вы не спросили, разлюбила ли я вас… – тихо молвила она.

Иван Карпович сконфузился.

– Очень мне надо! – с откровенной досадой проворчал он.

– Мне от вас идти некуда, Иван Карпович! – говорила Аннушка, глядя ему в лицо, – я безродная: вся тут как есть. Крест на шее да душа – только у меня всего имущества; где моя душа пристала, там мне и быть. Что вы меня разлюбили – это ваша воля, а уйти от вас мне никак нельзя… Помереть лучше…

– Скажите, как трогательно! – прервал Тишенко, – не беспокойся, матушка, цела будешь. Повторяю тебе: я человек не дурной и о тебе позабочусь. На улице не останешься. Прачечную, белошвейную, модную мастерскую открой – что хочешь… Я тебя поддержу. А не то просто деньгами возьми.

– Не надо мне ничего, Иван Карпович. Я не уйду.

Тишенко уговаривал Аннушку, представлял ей резоны, просил, потом стал грозить, кричал, топотал ногами, потом опять просил, потом опять кричал, пока не свалился в кресла, совсем обессиленный волнением и гневом, в поту и осипший.

– Ох, не могу больше! – в отчаянии застонал он, – пошла вон!

Получасом позже Иван Карпович заглянул к Аннушке на кухню. Молодая женщина сидела за шитьем.

– Я ухожу, Анна, – сказал он спокойно, как мог, – вот смотри: я кладу на стол конверт, здесь тысяча рублей, это твои… Прощай! не поминай лихом, – добром, правду сказать, не за что, – а главное, уходи! сейчас же уходи! Берегись, чтобы я тебя не застал, когда вернусь: нехорошо будет.