Том 3. Бабы и дамы. Мифы жизни

То была русая девушка в светлом платье, свеженькая и хорошенькая, в первом расцвете молодости. Рядом с нею сидела пожилая, но еще хорошо сохранившаяся женщина, судя по поразительному сходству – ее мать. Красноносов перевел глаза с девушки на ее соседку, – и мысли его, смущенные не то далеким воспоминанием, не то странным сходством, как будто прояснились. Он улыбнулся и стал пристально смотреть уже не на девушку, а на пожилую. И та, почувствовав на себе это упорное приглядыванье, невольно должна была отвести глаза, до тех пор со страстным вниманием устремленные на товарища прокурора, к старому преступнику.

Они смотрели друг на друга несколько секунд… Красноносов видел, как в красивых карих глазах пожилой дамы выражение любопытства сменилось недоумением, потом беспокойством… потом… она страшно побледнела, а глаза ее исполнились такого ужаса и отчаяния, что Аверьянов не выдержал поединка и потупился.

Обвинительная речь кончилась; объявлен был перерыв. Окрутов прошел в публику; ему жали руки, поздравляли с успехом; карьера его, – он это чувствовал, – была сделана. Он подошел к пожилой даме и девушке, обратившим на себя внимание Аверьяна Красноносова.

– Ну, мама? Оля? довольны вы мною? – весело спросил он, весь сияя счастьем первого успеха. – Хорошо говорил?

– Да… очень, – пробормотала мать, глядя на него как-то странно, словно на человека, которого видит в первый раз.

Поговорив с сестрою и матерью, Окрутов направился к кучке своих сослуживцев, но мать его окликнула:

– Коля… постой… Скажи: этого Красноносова засудят?

– Разумеется, мама. Я его взял мертвой хваткой. У меня не вывернется.

– А, если засудят, что ему будет?

– Каторга…

По бледному лицу Окрутовой пробежала судорога, глаза ее потускли и помертвели…

– Как ты волнуешься, мама, – заметил Округов, – говорю тебе: не бойся за меня, дело выиграно.

Окрутова сделала над собой усилие, слегка кивнула головой, – «я, мол, спокойна» – и отпустила сына.

Защитники обвиняемых говорили много и долго. Зато присяжные заседатели не совещались и часа. Евреям, почти всем, дано было снисхождение; двоих оправдали вовсе. Зато относительно Аверьяна Красноносова, – как пошли звонить: «да, виноват!» – так и прозвонили по всем тринадцати вопросам. А когда раздался последний ответ, из публики послышался слабый крик, и Окрутову замертво вынесли из залы.

– Ишь, как обрадовалась первому сыновнему успеху! – заметил судебный пристав соседу репортеру.

– Успех-то скверный, – желчно возразил тот, – на крови человеческой построен.

– Ну, батюшка, – как-никак, а все приятно: мать ведь. Да еще мать-то какая: Елена Михайловна – вся в детях… святая!

Красноносов выслушал вердикт совершенно хладнокровно, бровью не мигнул. Когда Окрутова вскрикнула и упала, он покосился на публику и, увидав, с кем именно дурно, был заметно озадачен. Во всяком случае, происшествие это заняло его чуть ли даже не более, чем вердикт, решавший судьбу его жизни.

– Какой закоренелый злодей! – вздыхали уголовные дамы.

Аверьяна Красноносова увели из залы заседания. Шагая между конвойными по длинному коридору окружного суда, он спросил:

– Братцы-служивые! что я вас спрошу – скажите – не откажите: эта барыня, что сейчас сомлела, кто будет такая?

– Мать прокуророва, сказывают, – ответил солдат.

– Мать… про-ку-ро-ро-ва?

Черты Красноносова исказились гримасою свирепого изумления, и – вдруг – страшный старческий хохот огласил коридор.

– Ха-ха-ха! – истерически выкрикивал Красноносов, – мать!.. мать… мать…

– Тише ты, оглашенный! молчи! не дозволяется! – закричал на него всполошившийся конвойный.

Преступник, получив чувствительный толчок рукояткой сабли, умолк, но судороги продолжали коверкать его лицо, и дикий блеск глаз был полон смеха, каким разве только дьяволы смеются на дне ада – смеха отчаяния.

«Уж не рехнулся ли? – думали конвойные. – С этакими тихими случается. На суде смирен-смирен, а как каторгу объявят, и ум – вон».

Николай Сергеевич Окрутов обедал – по случаю счастливого дебюта – в ресторане, с товарищами. Вернулся домой поздно и навеселе. Сестра встретила его с встревоженным лицом.

– Коля, голубчик, я тебя насилу дождалась. Взгляни на маму: не послать ли за доктором? по-моему, она очень нехороша…

Испуганный Окрутов прошел в спальню матери, и не успел он отворить дверь, как Елена Михайловна повалилась ему в ноги:

– Коля! Коля! – вопила она, хватаясь за его колени, – вороти!.. голубчик, вороти!..

– Что такое? мама, что с вами? – волновался молодой человек, тщетно стараясь поднять мать с ковра.

– Вороти!.. Я не знаю, как это у вас называется… апелляция… кассация… все равно! только вороти! вороти! вороти!

– Бог с вами, мама! какая апелляция? какая кассация? кого воротить?

– Этого… как его… А…верь…я…на…

– Аверьяна Красноносова?! – изумился молодой обвинитель. – С чего вы о нем вспомнили?

– Да! да!.. ты не можешь сослать его в каторгу, – слышишь ли?.. я виновата во всем… ты не можешь…

– Да почему же, почему? – терял голову Окрутов, начиная приходить к убеждению, что мать его сошла с ума.

И в ушах его прозвучал страшным криком на весь дом невероятный ответ: