Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

— Дойдя до середины лестницы, я чуть было не повернул обратно, — повествует делец. — Ну, а потом набрался храбрости и решил, была не была, попытать счастья. Я сказал себе: «У тебя есть ум, есть апломб, ты должен добывать себе пропитание… Самое главное — находчивость!..» Проникшись этим, я взбежал на тот этаж, который мне указали. Меня провели в большую залу, — мысленно я мигом составил опись находившегося в ней имущества: две-три старинные вещи — остатки прежней роскоши, портрет кисти Ларжильера^{58}, и тут же следы вопиющей бедности: продавленный диван, кресла, из которых вылез весь волос, от нетопленого мраморного камина в комнате только еще холодней. Входит глава семьи, осанистый, очень шикарный старикан, как две капли воды похожий на Самсона^{59} в роли маркиза из «Мадемуазель де ла Сельер»^{60}. «Ваше сиятельство! У вас есть сын?» При первых же моих словах Самсон в негодовании встает. Я называю цифру: двенадцать миллионов… Он опять садится, и мы с ним беседуем… Он без околичностей признается, что его состояние не равноценно его имени, что у него всего-навсего двадцать тысяч франков ренты и что он не прочь позолотить свой герб. Сын должен получить сто тысяч франков на руки. «О ваше сиятельство! Ради вашего имени…» Затем мы устанавливаем размер причитающихся мне комиссионных, и тут я заторопился — меня, дескать, ждут в конторе. А какая там контора! Я не знал, где бы переночевать… Но у дверей старик останавливает меня и с самым невинным видом заявляет: «Послушайте! Вы произвели на меня впечатление милейшего человека… Я хочу предложить вам одну вещь: выдайте замуж мою дочь… Она бесприданница. Уж если на то пошло, двадцать тысяч франков ренты — это неточная цифра. Больше половины надо откинуть… Зато я могу моему зятю выхлопотать в Романье титул графа… Кроме того, если он в армии, то благодаря моим родственным связям с военным министром он легко продвинется по службе». Я расспросил его поподробнее. «Можете, говорю, на меня рассчитывать, ваше сиятельство…» Только за порог — чья-то рука хвать меня за плечо… Оборачиваюсь — Самсон как-то чудно смотрит на меня и хихикает. «А еще говорит, я!..» — «Что вы хотите этим сказать, ваше сиятельство?» — «Ну да, ну да, я еще не совсем развалина, и если бы представился случай…» В конце концов он сознался, что запутался в долгах, а платить нечем. «Ей-богу, мистер Том, если вы откопаете какую-нибудь славную купчиху, старую деву или вдову, и узнаете, что у нее солидный капитал, то посылайте ее ко мне вместе с ее мошной… Я сделаю ее маркизой». Мое образование было закончено. Выйдя от старика, я понял, как надо себя вести в парижском обществе. Агентство Льюиса было учреждено уже тогда, хотя пока еще только у меня в голове…

Эту чудную историю Том Льюис рассказывал в лицах. Он вставал, садился, изображал старого барина, важность которого быстро сменилась богемным цинизмом, показывал, как тот расстилал носовой платок на колене, а на платок клал ногу, как постепенно, в три приема, раскрывал перед Томом всю безотрадность истинного положения вещей. Ну прямо сцена из «Племянника Рамо»^{61}, но только это был племянник Рамо девятнадцатого века, без пудры, без грации, без скрипки, и что-то в нем было грубое, хищное, сквозь шутовской тон прощелыги из пригорода прорывалось злобное рычание английского бульдога. Слушатели смеялись, от души веселились, делали из рассказа Тома философические и цинические выводы.

— Понимаете, мои милые, — говорил старик Лееманс, — если бы продавцы редкостей объединились, они бы завладели целым светом… В наше время торгуют всем. Нужно добиться, чтобы все шло к нам и, проходя через наши руки, оставляло нам хоть кусочек кожицы… Вы не можете себе представить, сколько дел было обделано за сорок лет в этой трущобе, именуемой улицей Эгинара, чего-чего я только не продавал, не менял, не переплавлял, не подновлял!.. Мне недоставало лишь подержанной короны… Теперь и корона есть, теперь она у меня в руках…

Он встал и поднял бокал, глаза его светились хищным огнем.

— За торговлю редкими вещами, дети мои!

В глубине комнаты Дарне, навострив уши под черным кантальским чепцом, за всеми наблюдала, впивала в себя каждое слово, — она рассчитывала после смерти «хозяина» открыть собственное заведение и сейчас брала уроки коммерции.

Внезапно раздался яростный звон колокольчика, такой хриплый, точно колокольчик был болен застарелым бронхитом. Все вздрогнули. Кто бы это мог быть в такой поздний час?

— Это Лебо… — сказал папаша. — Кто же еще…

Собравшиеся давно не видели камердинера и оттого особенно радостно приветствовали его, но он вошел бледный, осунувшийся, стиснув зубы, в угнетенном состоянии, с убитым видом.

— Садись, старый хитрюга!.. — сказал Лееманс, освобождая место между собой и дочерью.

— Дьявольщина!.. — оглядев раскрасневшиеся лица, стол и остатки пиршества, буркнул тот. — Да тут, я вижу, идет пир горой!..

Замечание сделано мрачным тоном. Все несколько встревоженно переглядываются… Ну да, черт возьми, здесь идет пир горой, всем весело. А с чего горевать-то?

Лебо ошеломлен: