Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

Он понял, что она это говорит не для красного словца, — на одну минуту он представил ее себе с ребенком на руках, под пулями, представил с той же ясностью, с какой он во время той ужасной сцены видел на подоконнике ее и мальчика, перед лицом смерти покорно закрывшего свои прекрасные глаза. Христиан ничего не ответил Фредерике, — он лишь стремительным движением поднес ее руку к губам, а затем с юношеской порывистостью притянул Фредерику к себе.

— Прости!.. Прости!..

Простить королева еще могла бы, но в дверях залы она заметила собравшегося ехать со своим господином лакея Лебо, темную личность, поверенного во всех похождениях и изменах Христиана. И пока она осторожным движением высвобождалась из объятий мужа, у нее мелькнула страшная мысль: «Что, если он лжет?.. Что, если он не уедет?» Угадав ее мысль, Христиан обратился к Меро:

— Проводите меня на вокзал!.. Сами вас отвезет домой.

Времени в его распоряжении оставалось мало, и он поспешил проститься, каждому сказал ласковое слово — Босковичу, маркизе, взял Цару на колени, объяснил ему, что он задумал поход ради того, чтобы отвоевать королевство, велел ему не огорчать маму и прибавил, что если Цара больше не увидит отца, то пусть помнит, что отец умер за отечество, исполняя свой королевский долг. Это была небольшая речь в духе Людовика XIV, надо отдать справедливость Христиану — недурная по форме, и малолетний наследник слушал ее внимательно, слегка, впрочем, огорченный серьезностью слов, исходивших из этих улыбчивых уст. Но Христиан, человек минуты, натура донельзя непостоянная, изменчивая, скоро пожалел, что расчувствовался; теперь в голове у него был только отъезд и случайности войны, и в самый последний момент это сожаление и эти думы удержали его от трогательной сцены. Он всем помахал рукой на прощанье, низко поклонился королеве и вышел.

Если бы Элизе Меро в течение трех лет близко не наблюдал семейную жизнь Христиана и Фредерики, в которой не было лада из-за позорных слабостей Христиана, из-за его низких поступков, он ни за что бы не узнал завсегдатая Большого клуба, по прозвищу Забавник, в том мужественном и самолюбивом государе, который сейчас, когда они мчались на Лионский вокзал, делился с ним своими планами, замыслами, своими продуманными и широкими политическими взглядами.

Роялистская вера учителя, к которой неизменно примешивалась известная доля суеверия, видела в этой перемене перст Божий, преимущество особы королевского рода; в роковую минуту король непременно скажется, ибо в нем проснется помазанник Божий, в нем заговорит наследственность. И это нравственное возрождение Христиана, предшествовавшее другому, которое должно было наступить, его предвещавшее, причиняло Элизе необъяснимую, непонятную ему самому боль, будило в нем благородную ревность, а откуда в нем такое чувство — в это ему не хотелось углубляться. Пока Лебо брал билеты и сдавал багаж, Христиан и Элизе расхаживали по обширному залу ожидания, и этот таинственный ночной отъезд напомнил Христиану о Шифре, о нежных проводах на вокзале Сен-Лазар. Под влиянием нахлынувших воспоминаний он взглянул на проходившую мимо женщину: да, она одного с ней роста, и что-то общее в походке — скромной и вместе с тем кокетливой…

Бедный Христиан, бедный король поневоле!

Но вот Лебо отворяет дверцу, и Христиан в вагоне; чтобы не возбуждать подозрений, в общем вагоне. Он садится в уголок; ему не терпится как можно скорее покончить с прошлым, быть уже далеко. А между тем отрыв от прошлого происходит слишком медленно, и это его нервирует. Раздается свисток, поезд вздрагивает, потягивается, и вот он уже с грохотом подскакивает на мостах и, миновав спящие пригороды, темноту которых пронзают выстроившиеся в ряд фонари, вырывается на полевой простор. Христиан облегченно вздыхает; он чувствует себя уверенно, чувствует, что он спасен, что он в безопасности. Будь он один в вагоне, он бы, кажется, запел. Но там, у другого окна, явно не желая привлекать к себе внимание, забилась в угол, съежилась чья-то маленькая черная тень. Это женщина. Но какая она? Молодая, старая, уродливая, красивая? Король по привычке покосился на нее. Тень не пошевелилась, шевелятся только крылышки ее шляпки, поджатые, как крылья у спящей птицы. «Спит… Что ж, последуем ее примеру…» Король вытягивается, укрывается пледом; некоторое время он еще смутно различает в окне чуть видные, расплывающиеся очертания кустов и деревьев, как бы опрокидывающихся друг на друга, семафоры, тучи, стремительно мчащиеся по теплому небу. Но когда его отяжелевшие веки наконец смыкаются, он ощущает на своем лице ласковое прикосновение чьих-то мягких волос, чьих-то опущенных ресниц, ощущает насыщенное запахом фиалок дыхание и слышит шепот у самых своих губ:

— Противный!.. Даже не простился!