Том 3. Гражданская лирика и поэмы

В Париже
              по Rue St-Honoré,
и в синие сумерки
                            проходил,
где спит на пляжах
                           витрин-морей
вещь-змея
               и вещь-крокодил.
В стекле —
             фарфоровый свет грудей,
фаянсовых рук,
                           неживых людей,
розовой резины
                          тягучая мазь
на женщинах
                    из пластических масс.
Я подошел
                    к одной из витрин.
В вывеску
                 вписывались огни,
стекло зеркальное,
                                а внутри
ящик
            и две золотых ноги.
Чулка тончайшего
                                  чудо-вязь
и ноги без туловища,
                                    одни,—
не воск,
             не дерево,
                              не фаянс.
Живые —
             вздрагивали они!
Звездам
            пора уже замерцать,
созвездья
              вползают на этажи;
женщина в ящике
                           ждет конца
и несколько франков
                             за эту жизнь.
Вздрогнули мускулы
                            под чулком,
и дрожь эту
                каждый увидеть мог…
Родиться не стоило
                                целиком,
чтоб жить
               рекламного парой ног.
Но нечего делать,
                        торговый Париж
спускает шторы,
              вдвигает болты;
Париж
            подсчитывает
                                      барыш
за женские ноги,
                             глаза
                                        и рты.
Поднят на крышу
                            кометный хвост,
гаснут слова
                    и дрожат опять,
кто спать в постель,
                    кто спать под мост,
а кто
           еще одну ночь не спать…
Я эту витрину
                         ношу в мозгу,
той дрожи
                  нельзя замять и забыть;
я, как спасение,
                       помню Москву,
где этого нет
                      и не может быть.

КЛАДБИЩЕ ПЕР-ЛАШЕЗ

Вот Пер-Лашез,
                      мертвый Париж,
столица плит,
                     гранитных дощечек,
проспекты часовен,
                                арок и ниш,
Париж усопших,
                         Париж отошедших.
Мать
           припала к ребенку,
                                         застыв,
физик —
             с гранитной ретортой.
Сырые
            фарфоровые цветы
над надписью
                      истертой.
С каменной скрипкой
                         стоит скрипач
у камня-рояля
                        на кладбище.
Надгробья
               готовы грянуться в плач
Шопеном
                траурных клавишей.
Писатель,
                 с книгой окаменев,
присел
              на гранит-скамью.
И вот стена,
                  и надпись на ней:
«Aux morts de la Commune».
Я кепку снял,
                      и, ножа острей,
боль
          глаза искромсала, —
Красная Пресня,
                        Ленский расстрел,
смерть в песках
                          комиссаров,
Либкнехт и Роза
                      и двадцать шесть,
Чапаев
             и мертвые Вены
всплывали на камне
                     стены Пер-Лашез,
несмыты,
                 неприкосновенны.
Кладбищенский день
                            исчерна синел,
и плыли
             ко мне в столетье
венки из бессмертников
                                       на стене,
«Jeunesse Communiste»
                                             на ленте…

СТАНЦИЯ «МАЯКОВСКАЯ»