Том 3. Корни японского солнца

О, участь китайской женщины! — меня поставили перед идолами, пока с кана снимали войлок, на голый кирпич насыпали песок и на песок клали специальные листы впитывающей в себя влагу бумаги; на этих священном песке и священной бумаге я должна была родить. Меня перенесли от идолов на эту бумагу, и старшая жена стала что есть силы и злобы рвать мои волосы, чтобы, по китайской традиции, оттянуть боль от живота и не давать мне возможности впасть в обморок. Мне в рот вливали тибетского лекарства, разведенного на моче трехлетнего мальчика.

…У меня родилась девочка, которая прожила только несколько часов. Старухи объяснили ее смерть сглазом и опять-таки тем, что я собиралась на свадьбу. Когда я услыхала плач ребенка, меня объял ужас, ибо мне становилось ясным, что этот ребенок привяжет меня к дому, к китайцам навсегда. Когда мне сказали, что ребенок умер, я испытала счастье. Когда холодный трупик ребенка завернули в тряпку и отнесли за город на съедение собакам, как требует китайская традиция, только тогда я взвыла — о нем и о своей судьбе.

В семье не очень удивлялись тому, что я не доносила ребенка и что он сейчас же умер: это обычно у китайцев. На третий день после родов подо мною сменили песок и бумагу и разрешили мне переодеть белье. Сун принес мне подарок — три русских книги: закон божий, древний завет, синтаксис и задачник. Впоследствии я знала эти книги наизусть, наизусть знала все задачи и все способы решения их. В те же дни болезни после родов единственными родными были для меня жаворонки, которые пели у меня над головой…

Сы-вын-куй не забыла меня за хлопотами свадьбы, — она прислала мне в подарок пять фунтов белого сахара и пять фунтов красного.

7

Один из двоюродных братьев Суна был священником. Он жил в кумирне на одной из главных улиц. При нем жил его ученик — Туди, которого он взял себе в дети из бедной крестьянской семьи. Сы-сюн-ди, как звали священника, был тридцати семи лет. Китайские священники не имеют жен, дав клятву, что никакая женщина не взволнует их сердца. Не знаю, как Сы-сюн-ди, но его ученик жил очень не свято. Не имея жен, он умудрялся иметь женщин. Сы-сюн-ди рассказывал, как однажды разжаловали его друга-священника в простые монахи и перевели из города в провинцию, застав его с проституткой. Сы-сюн-ди приходил к нам редко, но зато надолго, и всегда приносил подарки, составлявшиеся из подаяний прихожан. Сы-сюн-ди мог без конца пить чай. Я как-то подсчитала, — он выпил тридцать две чашки цветочного чая, когда только от трех у меня начиналось сердцебиение. Меня Сы-сюн-ди не замечал. Когда наши глаза встречались, он быстро отворачивался. Халат досы, то есть священника, отдаленно напоминал священническую русскую рясу, только был гораздо громоздче. Меня интересовало, сколько десятков аршин должно пойти на такой халат. Я спросила об этом у матери, мать ответила:

— Нельзя, грешно знать.

Я спросила у Суна, почему грешно? Сун объяснил, что о количестве аршин знают только податели, сам священник и портной, если узнает кто-либо посторонний, у него отнимется год жизни в пользу досы.

Мы ездили к Сы-сюн-ди в кумирню. Женщинам там быть не полагается, но Сун решил меня взять, потому что я русская. В доме меня держали как китаянку-невестку, но вне дома я должна была быть русской. За нами приехали рикши. Я поверх штанов надела парадную юбку. В тот раз я впервые попала на главную улицу. У меня нет сил описать того восторга, тех чувств, которые я пережила за десять минут езды. Я отвыкла от шума и улиц. Красивые магазины, движение рикш, несколько европейских лиц, несметное количество людей поразили меня, — ведь надо сказать, что только на третий год моей жизни в Китае я узнала, что я жила в Калгане, потому что название Калган — название европейское, сами же китайцы называют Калган — Джанча-ку, а карты у меня не было!..

Мы приехали в кумирню. Кумирня имела два помещения: зимнее и летнее. В первом маленьком дворике была летняя половина. Большие идолы были на заднем дворе, в зимней кумирне, двери туда были закрыты до ноября. Ученик попросил нас помолиться прежде, чем мы пройдем к учителю. Ученик был прыщавым юношей, имевшим плохую славу. Мы зашли в летнюю кумирню. Идолы в рост человека, несколько десятков, все в ярких мантиях, грозно смотрели перед собою. Перед идолами стояли серебряные и медные чаши для свечей. В полумраке кумирни было угрюмо, холодно, сыро. Я не пошла дальше порога. Сун горячо молился, расставляя перед идолами свечи.